Страница 18 из 76
— Нет уж, лучше ты мне расскажи о себе.
Зойка прижалась ко мне:
— А что рассказывать? Люблю своего малышку, учусь, работаю, мечтаю попасть в институт на журналистику, жду, когда переедем в новую квартиру, стоим на очереди — вот и все. Ничего у меня нет пока такого... Все жду и жду... чего-то.
Что это? Просто желание поплакаться, которое приходит время от времени ко всем? Или, может быть, я вызываю чем-то такое желание? Или в каждой женщине скрыто до поры какое-то особое, тревожное чувство? Или просто-напросто не так уж много в мире сильных, крепких, стойких людей, умеющих молчать о своих бедах и видеть жизнь в основном с радостной стороны? Или, быть может, мне по каким-то особым, неведомым причинам суждено быть близко знакомым именно с теми женщинами, у которых все не просто?
Я прикоснулся к Зойкиным волосам, они были густыми и мягкими.
— Ерунда, все у меня хорошо, все прекрасно, это я просто так пожаловалась, — заспешила Зоя, словно оправдываясь. — Дурачок ты мой необученный, — прошептала она, прижимаясь ко мне все теснее. — Приходи ко мне, когда захочешь. Ну, повернись же, повернись ко мне, дурачок, я тебя поцелую.
Выбрались мы с Мишкой на улицу, как и пришли, — на цыпочках. Провожала Люська. За нами щелкнул крючок, и снова мы оказались во дворе, и черные кошки бросились из-под ног. На душе было муторно: усталость, разочарование, и стыд, и опустошенность, и ощущение — теперь я уже не тот, и все женщины не те, и это уже навсегда. К самому себе, еще недавнему, я никогда уже не возвращусь. И ни за что не хотелось бы мне уходить вот так от той, чье имя я не смог произнести.
Молча мы шли по темным улицам, потом дворами, потом через пустырь невдалеке от привокзальной площади, потом по берегу Обводного канала к мосту, за которым было общежитие. Темно и неуютно было вокруг. Осень. Зябко. Все казалось неприветливым, холодным, а может быть, это только для меня все было таким безрадостным.
Долго тянулся высокий забор, и вдруг вырос дом на углу — наше общежитие.
— А ты хороший парень, Ленька. Свой в доску, — сказал Мишка и слегка шлепнул меня по спине.
Я ничего ему не ответил. Неправда была в его словах, неправда была между нами, неправда была в темном воздухе ночи, и Катя была неправдашной — все было случайным, временным, зыбким.
Медленно, тяжело поднимались мы по лестнице. Мишка шел впереди, я сзади. Шаг, еще шаг, еще ступенька вверх, и может быть — все к лучшему, все еще будет по-иному. Я не знал, что самое трудное испытание, оказывается, было еще впереди.
Конечно, все можно пережить, кроме собственной смерти, и почти всему можно найти оправдание. Но есть в каждом из нас какой-то сложный прибор, совсем особая часть души, и провести ее невозможно, об этом знают все, и я об этом знал, но понял по-настоящему, что это именно так, лишь когда снова увидел тебя, Катя.
Я предал тебя. Ты этого не знала, и я бы мог делать вид, что все по-прежнему, но я ведь знал про себя все и ничего не мог с собой поделать, я не мог смотреть на тебя и отворачивался при встрече.
И вот тогда Мишка (снова Мишка!) помог мне вернуть надежду, что все у нас будет хорошо, — он уговорил меня поехать в Лесопарк повеселиться на природе, пока еще не опали все листья. Я решился пригласить тебя, Катя. Ты согласилась, намекнув, что уже была приглашена кем-то из нашей компании, — за город собрались и Слава Греков, и Сергей, и их девушки.
В Лесопарк, снова в Лесопарк, в мои края, к нашему первому свиданию, — а вдруг все сбудется теперь?
Сначала все было хорошо. На верхней палубе Сергей бренчал на гитаре, а мы пели. Я громче всех. Я разошелся, вспомнил, что у моего отца был неплохой голос, и вот решил проверить «наследственность», а больше всего хотелось понравиться тебе, вернуть прежнее.
Ты сидела рядышком, защищаясь от ветра полой моего кителя, и подтягивала мне тоненько и задушевно.
Мишка сидел напротив, в окружении девушек, которых пригласили Сержант и Славка Греков. Мишка съехал на самый край скамьи, рубашку расстегнул почти до пояса, подставив ветру и солнцу загорелую крепкую грудь. Мишка не пел, он лениво щурил глаза, он был, кажется, не с нами и не с песней и лишь принимал наши взгляды, лишь терпел нашу хоровую грусть: он был красив сейчас, этот донжуан.
Вдруг он быстро поднялся и подсел к тебе, Катя.
— Что-то стало холодать! — прокричал он, обнимая тебя и меня заодно. Мы даже повалились набок от неожиданности и перестали петь.
— Не мешай, — сказала ты довольно строго, но руку его не убрала, только села прямо, поправила юбку.
Я снова предложил полу своего кителя, ты отказалась:
— Спасибо, мне уже стало тепло.
— Еще бы, — сказал Мишка, осклабившись. — Тут есть кое-что погорячее. — И он погладил твое плечо, стараясь оттеснить мою руку. Так мы и продолжали сидеть в обнимку — ты, Мишка и я.
— Ловко устроились, — заметил Иностранец.
— Как в раю, — сказал Мишка.
Я ничего не ответил, продолжая песню. Уже негромко, уже просто так, чтобы не молчать, чтобы заглушить чувство досады, тревоги, тоски. И вот пришло другое чувство — бесправие. Как я могу чего-то ждать, требовать, разрешать или запрещать — даже в мыслях, — если знаю, что сам виноват. Хоть и не был я больше ни разу у Зойки, но вот сидит рядом свидетель моего падения и бесправия.
Ты была рядом, совсем рядом, и все-таки ты была уже другая — напряженнее, строже. Ты тоже делала вид, что ничего не произошло, что Мишкина рука обнимает твои плечи просто так, по-дружески — ведь мы все тут свои люди, и вообще, противно, глупо быть недотрогой, когда нам всем так хорошо. Я это понимал и все же ничего не мог с собой поделать, никак не мог успокоиться.
Я попробовал прижать тебя к себе покрепче, но ты отстранилась. Не сразу, не резко, и все же села прямо, между мной и Мишкой. И я почувствовал, что ты наклоняешься к Мишке все ближе и ближе. И не только по его воле — ты сама так хочешь.
Он сильнее меня, думал я, решительнее, а она любит «настоящих мужчин», она охотно готова подчиниться их воле, Мишкиной воле. Но в моем Лесопарке я стану другим, и все вернется. Осенний, он стал еще красивее, я так гордился им, как будто сам посадил и вырастил все эти деревья вдоль берега и даже этот осенний, пышный их багрянец рожден моими заботами. И я начал рассказывать о Лесопарке сразу же, как только мы сошли на берег. Я вспоминал свое прошлое, водил друзей по аллеям и тропам, я хотел, чтобы ты все вспомнила...
И чтобы совсем тебя завоевать и победить Мишку, я прочел свои стихи:
Я не одержал над Мишкой никакой победы. Когда я кончил читать, он без всякого перехода сказал:
— А не пора ли нам пора насчет картошки дров поджарить?