Отречение

Грамота ляжет в архив, и потому в ней многое — для истории, для грядущих читателей. Много такого, о чем Сергию не надобно говорить, но надобно сказать тем, грядущим, еще и не рожденным на свет.

Пока Станята перебеливает грамоту на пергамене, Алексий ждет, откинувшись в кресле. Потом прикладывает ко грамоте серебряную вислую печать со своим оттиском, ставит подпись: «Алексие».

— Архимандрита Павла и игумена Герасима пошлю! — громко говорит Алексий, размышляя вслух, что он позволяет себе только в присутствии Станяты. — Старцы достойные! Созови!

И пока не пришли названные, Алексий все сидел и думал: прав ли он и послушает ли его Сергий?

Вызванным клирикам Алексий повелел разговаривать с преподобным Сергием, имея сугубое уважение в сердце и на устах, и через них же пригласил Сергия посетить его, Алексия, «ради некоей сугубой надобности» во граде Москве.

Вечером на молитве и еще позже, укладываясь в постель, он все думал, согласится ли Сергий отправиться по его зову в Нижний. И, следственно, прав ли он, возвращая преподобного к Троице? Пока не понял наконец, что прав, истинно прав! И уже не думал и не сомневался больше.

Согласно «Житию» Сергий, получивши послание Алексия, будто бы сказал:

— Передайте митрополиту: всякое от твоих уст исходящее, яко от Христовых, приму с радостью и ни в чем же не ослушаюсь тебя!

На деле Сергий, повелев братии принять и накормить посланцев митрополита, долго сидел и думал. Стояло лето. Серебристые кусты трепетали над лазурно-синей водой. Близила осень, когда кусты пожелтеют и опадут, расцветив мгновенной парчою густо-синюю воду потока. Уже и к этому месту прикипело Сергиево сердце! Умом он, разумеется, понимал Алексия и чуял, что владыка опять прав. Но все сидел и все медлил, не в силах собрать на совет братию, повестить ей, что уходит отселе назад…

Исаакий наотрез отказался стать игуменом новой обители. Тогда Сергий обратился к Роману. Тот попросил у преподобного времени подумать — до утра.

В ночь эту Сергий да и все пришедшие с ним радонежане не спали. Молились. Они собрались под утро маленькой кучкою, верные спутники преподобного, подобно древним апостолам готовые идти за своим учителем на край света. Ждали Романа, наконец пришел и он. Сергий поднял на него свой загадочно-строгий, с легкою грустной усмешливостью в глубине зрачков взор. Взор, коего не могли забыть, единожды увидав, многие. Будто в живом, смертном муже таился еще другой, иной, токмо наблюдающий этот мир, бесконечно терпеливый и мудрый. Глянул — и, не вопросив, понял все. Роман рухнул на колени.

— Благословляю тебя, чадо, на сей труд и радую за тебя! — произнес Сергий.

Романа еще надо было ставить во священники, потом в игумены, но это все будет после, позже! Теперь он отправится вместе с Сергием на Москву. Остальные же побредут прямо к Троице с благою вестью о возвращении игумена.

И вновь Сергий прислушивается к себе, и река несет и несет свои воды, ударяя в берег, и высит стройная, уже потемнелая от ветров и погод церковь у него за спиной…

Он встал, велел созвать всех, троекратно облобызал каждого из иноков. Принял посох. Выходя из ворот уже, вновь оглянул творение рук своих, оглянул столпившую семо и овамо братию, столь уже привыкшую к нему как к наставнику своему, понял в сей миг, что невестимо свершил еще один подвиг, надобный родимой земле, и с тем, просветлевши лицом, благословил обитель. Потом оборотился и пошел, уже не оглядываясь назад. Роман и московские посланцы поспешали следом. Архимандрита с игуменом в ближнем селении ждали кони, Сергий же с Романом намерились, по обычаю преподобного, весь путь до Москвы проделать пешком.

Апостолы ходили из веси в весь, из града в град пеши, своими ногами. Как знать, не самое ли это правильное и для всякого из нас, живущих на этой земле!

ГЛАВА 39

Алексий ждал и принял Сергия, отложивши все прочие дела. Назавтра днем сам рукоположил во дьякона и затем во пресвитера Сергиева ученика Романа, сам и отослал его игуменствовать на Киржач.

Когда уже все было свершено, пригласил радонежского игумена к себе в келью вместе с архимандритом Павлом.

— Труднейшее хочу поручить тебе, брат! — начал Алексий, не ведая еще, как вести разговор о нижегородских труднотах.

— Хочешь, владыко, послати мя в Нижний Новгород? — вопросил Сергий, спрямляя пути разговора и сминая все Алексиевы хитрые замыслы. Как понял, как узнал он, о чем его попросит митрополит, Алексий не спрашивал. Помолчав, сказал:

— Борис не по праву сидит на нижегородском столе! — И, уже торопясь, дабы Сергий вновь не обнажил своего сокровенного знания, добавил: — Дмитрий Константиныч согласен подписать ряд с Москвой, отрекаясь от великого княжения!

— Ему привезли ярлык? — безжалостно вопросил Сергий.

— Да, от Азиза-царя! — отмолвил Алексий уже несколько резко. Архимандрит Павел только вздыхал, глядя то на того, то на другого.

— Борис должен уступить город и подписать грамоту об отречении? — строго спросил Сергий, утверждая.

— Да.

— Князь Борис получил от царицы Асан ярлык на Нижний Новгород! — порешил вмешаться архимандрит Павел. Сергий кивнул. Видимо, он знал и это.

Знал он, оказывается, вернее, предвидел и закрытие церквей, предложенное Алексием. Произнес только, осуровев лицом и не обращаясь ни к кому:

— Мор!

И стало ясно, что мера эта и жестока и груба…

Было в лице Сергия нечто новое, не усталость, нет! По-прежнему румяны были впалые щеки и здоровою — худоба, и стан прям, и руки, большие руки плотника, крепки и чутки. Но что-то прежнее, юношеское, что так долго держалось в Сергии, изменилось, отошло, отцвело. Спокойнее и строже стали очи, не так пышны потерявшие яркий блеск волосы. Верно, когда уже переваливает за сорок, возраст сказывается всегда. Возраст осени? Или все еще мужества? Возраст свершений! Для многих — уже и начало конца… И Алексия вдруг охватил испуг, он устрашился движению времени, явленному ему в этом дорогом лице. Но Сергий снова глянул ему в глаза, улыбнулся чуть-чуть, лишь две тонкие морщинки сложились у глаз, словно возвратясь из вечности приветствовал здешних, смертных, поверивших было его гибели.

— Ты разрешишь мне, владыко, прежде побывать у Троицы?

Алексий с жаром принялся объяснять, что да, конечно, что он и посылает его не иначе как троицким игуменом и потому тем паче…

Все это было неважно. Сергий шел в Нижний, ибо правда была все-таки на стороне Дмитрия Константиныча, и потому, что он знал другое: что все это — и княжеская грызня, и споры из-за великого стола — тоже неважны. Придет неизбежный конец, уравнивающий всех, и думать надо о вечном, сбирать богатства, коих червь не точит и тать не крадет. И пока сего не поймут, все будет так, как есть, и не пременит течения своего. Даже невзирая на необходимые в мире сем усилия кир Алексия.

Архимандрит Павел, поняв нечто, трудно выразимое словом, вышел первый. Они остались одни.

— Простишь ли ты меня, Сергие? — вопросил Алексий.

— Ты взял крест на рамена своя, — возразил Сергий, стараясь оттенком голоса смягчить суровость слов, — и должен нести его до конца! — Помолчал, прибавил негромко: — На худое меня не зови. Токмо на доброе! — И еще помолчал и рек твердо: — Смирять братьев надобно! Это мой долг, как и твой!

Они молча троекратно облобызались. И опять у Алексия, отягченного годами и властью, возникло чувство, что он — младший и днесь целует учителя своего, без которого ему трудно, очень трудно жить на земле!

Когда наутро другого дня Сергий подходил к горе Маковец, у него сильно билось сердце и пересыхало во рту. Он остановился и долго стоял, смиряя себя и собираясь с духом.

Его все же заметили — или знали, разочли его прибытие? Бил колокол. Иноки вышли и стояли рядами вдоль пути, иные падали ничью.

Те из братий, кто хулил Сергия и радовал его уходу, исчезли предыдущей ночью, сами покинули обитель, прознав о возвращении игумена, так что и выгонять ему никого не пришлось.