Ритуальчик

— Вы — Катя? — Дмитрий Иннокентьевич, неизвестно откуда внезапно появившийся, улыбаясь, протягивал ей свернутую бумажку. — Вам записка от Мокроусова.

— Спасибо, — неожиданно тонким голоском ответила Катя и пошла к выходу, с трудом сохраняя равновесие. Дмитрий Иннокентьевич догнал ее у остановки трамвая.

— Извините Катя, — как-то протяжно сказал он, остановившись, склонив птичью голову набок и, как всегда, слегка искручиваясь на каблуках, — простите, если так можно выразиться за вторжение или за нарушение вашего душевного равновесия, — он как-то странно моргнул, точно подмигнул, — но мне… Валерий да, именно он, сообщил, разумеется между прочим, что вы являетесь одной из самых сильных студенток иняза. Ну, не краснейте, не краснейте! — он засмеялся и поднял указательный палец. — Вот на этом-то я вас решил и поймать! — Птичьи глаза жили своей жизнью, то подкрадываясь, как осторожные хищники, то отпрыгивая в сторону, как перепуганные воробьи, и могли бы напомнить Кате несколько фривольную старую песенку о бабочке, которая крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, если бы не окаменела Катя, сжавшись от какого-то чувства, ей абсолютно непонятного, пульсирующего в душе: «боже мой, боже мой!»

В общем, дело оказалось совсем и нехитрое, просто у хирурга Дмитрия Иннокентьевича возникла срочная надобность перевести английскую статью, а вот переводчица его, то есть просто знакомая, хорошо язык знающая, очень некстати уехала на долгий срок, так не могла ли Катя ему в этом вопросе помочь, хотя, несомненно, страшно неловко ему к ней обращаться. Дмитрий Иннокентьевич так виновато улыбнулся, так покачал головой, вот, мол, невезенье, ай-я-яй, так проникновенно посмотрел на Катю, что она, хоть и была, по всей видимости, глуповата, но тут смекнула: и английский он знает, скорей всего, с младенческих лет, и переводчицы у него никакой нет, а, если и есть, то занимается она отнюдь не переводами. И когда Катя так смекнула, сердце ее упало, и чтобы тут же, прямо у клиники, не умереть, Катя начала себя разубеждать: нет, нужна ему статья, не знает, не знает он, бедный могущественного английского, и проклятая переводчица действительно только переводит и переводит до собственного изнеможения. И сердце как-то спокойнее забилось.

Необходимый ему материал передал Дмитрий Иннокентьевич через Валерия, таким образом, друг, а точнее можно сказать жених, Мокроусов Валерий, обойден не был. И в связи с этим невольно напрашивалась мысль, если бы не статья тут была причиной, а сама Катя, то жениха, пожалуй, Дмитрий Иннокентьевич ввязывать бы не стал. Однако, телефончик он взял и, соответственно когда-то, но должен был раздаться звонок. И, естественно, сугубо деловой. Ожидала звонка Катя где-то дней через пять, в воскресенье, например. Ведь он же понимает, она раньше перевести не сумеет, у неё как никак дела, учится всё-таки, да и вообще неудобно ему звонить раньше, тем более, что человек он интеллигентный.

Но интеллигентный человек, отвергая Катины рассуждения, но, надо честно признаться, оправдывая маленькие тайные надежды, позвонил на следующий день. В среду. И сказал своим простуженным невнятным голосом, чтобы она не очень торопилась со статьей, ну, как сумеет, ведь он понимает, у нее дела, все-таки учится, в институт на занятия ходит, то есть действительно оказался интеллигентным человеком. После чего тем же безразлично-доброжелательным тоном он сообщил о завалявшемся у него билетике на премьеру суперинтересного фильма и спросил, не хочет ли она, Катя, составить ему компанию и прогуляться в Дом кино. Кате бы стоило поломаться маленько, а она, так как была по всей видимости глуповата, согласилась тут же, даже запнулась от волнения, успев только и подумать — ой, что это я — и покраснела.

В прохладном вестибюле, где толпился народ, жаждущий попасть на суперфильм, к Дмитрию Иннокентьевичу подходили какие-то бородатые мужчины, подлетели две дамочки, накрашенные и весёлые, он перекидывался со всеми ласковыми фразами и время от времени брал Катю, напряженно поглядывающую вокруг, за локоток.

Фильма, естественно, Катя не запомнила. Она лишь сумела ощутить сладкое чувство кинематографического ужаса, слепившего зал в одно дышащее существо, и вздрагивала, когда Дмитрий Иннокентьевич, расстегнувший из-за духоты свою актерски потертую кожаную куртку, поворачивался к ней и спрашивал горячим шепотом:

— Ну как?..

Катина жизнь без него была теперь совершенно невозможна. Он, словно талантливый карьерист, занял в ней самое главное кресло.

Оправдывая свой изысканно потертый вид, интеллектуалом Дмитрий Иннокентьевич оказался страшным, и Катя, продолжая из унылого чувства порядочности посещать Мокроусова Валерия, теперь точно зная, что его гламурная наружность вызывала всегда у нее только раздражение, а его дезодоранты, которыми он щедро себя опрыскивал, тошноту, вечерами слушала хрипловатые рассуждения Дмитрия Иннокентьевича, к примеру, о Рильке или о Зигмунде Фрейде. О последнем он, явно, говорил с некоторым тайным умыслом, то ли, чтобы разбудить у нее, то ли, чтобы приглушить у себя, и это Катя, как ни удивительно, понимала, тем более, что то, что он надеялся, возможно разбудить, у неё было уже вполне.

— Катя, — в один из их вечеров говорил он, закуривая и метко попадая спичкой прямо в урну возле скамейки (он почему-то отвергал зажигалки), — вы знаете, дорогая, тот, кто так понял любовь, сам уже на неё неспособен.

В Катиной душе, естественно, начинало твориться что-то ужасное неужели, неужели он о себе, с мучительным страхом думала она, а, может, нарочно?

— Катя, — говорил он, откидываясь на скамейке и как бы невзначай, а, возможно, и действительно невзначай, касаясь ее руки, — неправда ли тот вечер…

Неожиданно он замолчал, потом усмехнулся как бы над собой, нет, нет, совсем не стоит его слушать, просто нравится ему Катя чертовски и потому, нет, невозможно не поцеловать её удивительные губы!..

Дмитрий Иннокентьевич! Дмитрий Иннокентьевич! Лучше вас, умнее вас нет никого, никого, никого! А ваши волшебные руки! Если бы не они, разве сумела бы срастись нога противного Мокроусова!

А нога Мокроусова Валерия тем временем действительно срослась. Но даже это, по меткому, наверное, замечанию Кати, не прибавило ее обладателю ума. Точно весь его остававшийся при нем ум в ногу-то и ушел. Мокроусов Валерий продолжал Кате непрерывно звонить, надоедал, как осенняя муха, и приходилось все время бедной маме ему лгать, где Катя, Катя в библиотеке, а когда вернется, потом она едет к подруге. Одним словом, вот так.

С Дмитрием Иннокентьевичем гуляли они теперь каждый день, все переулки облазили, где наблюдали за ними старые дома из-за цветков на окнах, прочертили своими ногами все проспекты, причем попадающиеся им навстречу знакомые кивали, улыбались и проходили, не останавливаясь, тем вызывая у Кати симпатию. Правда, однажды притормозил какой-то усатый знакомый Дмитрия Иннокентьевича, что-то ему сказал, а на Катю даже и не посмотрел, да и Дмитрий Иннокентьевич, видимо, по каким-то особым соображениям представлять друг другу их не стал.

Но скоро октябрьская слякоть, грязь и сырость сделали их ежедневные прогулки невозможными. И, принимая во внимание постоянные посещения Мокроусова Валерия, использовавшего мерзость погоды в своих эгоцентрических интересах, а также трепетно осознавая, что не видеть каждый день Дмитрия Игнатьевича у глупой Кати сил не было никаких, не могла она не согласиться, когда, кашляя, потому что из-за частых прогулок был простужен, позвал он ее к себе в однокомнатную квартирку, где не жил постоянно, поскольку постоянно проживал с престарелыми родителями, а только работал, ну, писал статьи, например.

Вид многочисленных книг и письменного стола, заваленного всяческими папками и бумагами, несколько успокоил Катю, ведь стоит, пожалуй, заметить, что не совсем так уверенно Катя придти сюда согласилась, согласилась-то сразу, но какой-то первобытный страшок внутри нее притаился и сердце посасывал.

Но, оглядев все, Катя улыбнулась и уселась с ногами на диван, а Дмитрий Иннокентьевич постоял, глядя на нее и как всегда слегка покручиваясь на каблуках, и, видимо решив, что они достаточно намерзлись добираясь, пошел в кухню ставить кофе.