Отвага

Мы поговорили еще минут десять: зима в наших краях — это все-таки зима, и на морозе особенно не разгуляешься. А пристроиться где-то в тепле просто не было возможности: дивизион свертывался. Отец спросил, кто из старых товарищей по училищу мне пишет. Я ответил, что все как-то растерялись. Пока у меня есть только адрес Ивакина.

— Что он пишет?

— Ничего не пишет. Наверно, хорошо устроился, зачем же писать? А потом мы же… не были большими друзьями.

— А девушка? — спросил отец. — Ну та, что приходила ко мне за твоим адресом.

— Это знакомая Ивакина. Она сообщила ему мой адрес, а мне прислала его…

Отец пристально посмотрел на меня, и мне стало как-то неловко.

— А как у тебя с классностью? — спросил он.

— Готовлюсь. Хочу рискнуть сразу на второй.

— Отпуск когда планируешь?

— Пока еще не думал.

— Приезжай после зачетных занятий и стрельб. Ориентировочно май — июнь.

— Буду стараться. Только ты тут, пожалуйста, ни на кого в этом смысле не дави.

— У меня и мыслей таких не было.

Мы подошли к колонне дивизиона, которая вытягивалась в темноте на просеке. Снег повалил гуще, и от этого, казалось, кругом стало светлей.

— Ты поедешь с нами? — спросил я отца.

Он вздохнул.

— Нет. — Потом посмотрел на часы, долго вглядываясь в светящиеся стрелки: — Мне уже надо ехать. На другую точку. График, как видишь, плотный. Меня в полку будет ждать вертолет.

Мы вернулись «домой», на основную позицию, утром, в начале восьмого. Но нас встречал весь городок: офицерские жены и дети, команда, оставленная охранять наше хозяйство (те, разумеется, кто в этот утренний час не нес службы), даже «бабушка Батурина», закутанная в белый пуховый платок.

Итак, вернулись мы утром, а на свои квартиры — умыться, побриться, переодеться и малость отдохнуть перед обедом — попали только около двух: после марша всегда много дел, и если разобраться, то мы освободились еще рано.

Когда я пришел домой, Нагорный, не сняв сапог, только подстелив газету, уже лежал на койке под шинелью.

— Ты? — спросил он, приоткрыв глаза. — Жив?

— Пока вроде жив, Сергей не приходил?

— Был. Схватил какие-то бумаги — и до свиданья! Как будто всей этой канители и не было. Аж завидно! А я… даже не пойму, рад или не рад, что эта заварушка кончилась…

— Просто устал. Отоспишься — пройдет.

— Если бы все так просто.

В голосе его была неподдельная, глухая тоска, я не сообразил сразу, как лучше ответить, и пошел в коридорчик умыться.

Вернувшись, я сел у печи, подбросил в нее несколько поленьев — снабжение дровишками было поставлено у нас регулярно и образцово, в централизованном, как говорят, порядке — специальным нарядом в масштабе всего дизизиона.

Я глядел на огонь и ни о чем не думал. Хотя можно сказать и наоборот: думал обо всем сразу. Мысли у меня возникали, исчезали, перескакивали с одного на другое, как язычки пламени. Я думал, что отец, наверно, уже прибыл на другую точку, а у нас теперь будет подведение итогов и обязательно партийное собрание, гадал, пришлет или не пришлет мне Рина к двадцать третьему февраля открытку, вспоминал нашу ночную работу, братьев Никишиных, Броварича, Кривожихина, Донцова, ночной марш, опять возвращался к мыслям о Рине и все смотрел на ненасытный, не знающий покоя огонь…

Жизнь наша потекла заведенным порядком. Занятия продолжались по старой программе. Но частота тренировок с боевой ракетой увеличилась, и такие тренировки (не только плановые) стала проводить вся батарея.

— Тоже мне — «игнатьевский метод»! — недовольно пробурчал как-то вечером уставший и злой Нагорный. — Чего мы добились? Экономим на подготовке ракет несколько секунд. Ну и что? Все равно их наведенцы сожрут! А разговоров!.. Слушай, — повернулся он ко мне: — Тебя еще к ордену не представили? Или к медали?

По итогам ночной проверки состоялось партийное собрание. За день до него ко мне забежал капитан Батурин, начал агитировать, чтобы я выступил. Но я на этот раз твердо и решительно отказался: мне не о чем было говорить. А выступать просто так… Зачем?

Весна подошла незаметно. Как-то после обеда я обнаружил, что солнце еще стояло в небе и его лучи пробивались сквозь кедровые ветки, а когда я остановился на крылечке, на мою ушанку неожиданно и весело капнуло. Пожалуй, это и было самым интересным событием в нашей гарнизонной повседневности. Все остальное давно было рассчитано, размерено и спланировано: занятия, тренировки всех степеней, регламенты, собрания, совещания, наряды, семинары… Отец писал мне регулярно, от Рины после новогодней открыточки я получил такую же стандартную поздравительную открыточку к двадцать третьему февраля, а ей не преминул послать к Восьмому марта. Приличия, так сказать, были соблюдены.

Утром, едва я пришел в расположение батареи, старший сержант Кривожихин доложил мне, что рядового Виталия Броварича сразу после завтрака вызвал к себе командир дивизиона. Мне тоже приказано явиться.

— Зачем? — спросил я.

— Не сообщили, товарищ лейтенант.

— А звонили давно?

— Минуты три.

— Хорошо, я пошел. Начинайте занятия.

Броварича я увидел издалека — он стоял у входа в штаб и курил. Когда я подошел, он уже успел бросить окурок в урну, вытянулся, как положено, отдал мне честь:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Здравствуйте! — весьма сурово и неприветливо ответил я. — В чем дело? Зачем вас вызвали?

У Броварича было мрачное, чисто выбритое злое лицо, а когда он говорил, побелевшие губы его дрожали:

— Телеграмма там… Через полк пришла. Дедушка мой… погиб.

— Ясно, — глупо сказал я, совершенно обескураженный этой новостью. — Погодите… То есть как погиб?

— Я ничего не знаю… В телеграмме ничего нет. И хотел на похороны. Послезавтра…

«Дедушка… Похороны, — думал я. — А успеет ли он? Это же где-то в Белоруссии… Если только с самолета на самолет повезет. И с погодой тоже…»

— Решили вас спросить, — продолжал Броварич. — Поэтому и вызвали.

Он говорил тяжело, сквозь зубы.

— Хорошо, подождите меня.

Я поднялся по ступенькам, быстро прошел вдоль длинного пустого коридора к кабинету командира дивизиона.

У приставного столика, справа от большого стола, сидел майор Колодяжный, а на клеенчатом диванчике около окна — начальник штаба дивизиона.

Мельников протянул мне бланк телеграммы:

— Ознакомьтесь.

— Рядовой Броварич доложил мне, товарищ подполковник, — сказал я. — Мое мнение: его можно отпустить в связи…

— Мы тоже так решили, — сказал Колодяжный. — Но вы все-таки командир взвода, непосредственный начальник, и без вашего согласия…

— Надо Броварича отпустить, товарищ майор, — повторил я. — Он его очень любил…

— Кто кого?

— Они оба. Друг друга.

— Все. Пусть к десяти приходит за отпускными документами.

— Через час вертолет из полка будет, — сказал начальник штаба. — Обратно пойдет в двенадцать ноль-ноль. Подкинем. Пусть готовится. А уж дальше…

— Ему главное до ближайшего аэропорта. И чтоб погода была.

— По нашим прогнозам, погода будет.

— Тогда все в порядке. Спасибо.

Броварич ждал меня на том же самом месте и опять курил.

— Все в порядке, — сказал я. — Собирайтесь. Документы будут в десять. А в двенадцать в полк пойдет вертолет — подбросят. А дальше уж сам…

— Доберусь, товарищ лейтенант. Спасибо.

— Да чего там! — Мы пошли с ним рядом, и шагов через десять я спросил: — Он что — болел?

— Никогда ни на что не жаловался, товарищ лейтенант. Ему только шестьдесят пятый пошел. Работал, на пенсию не хотел. И написано же не «умер», а «погиб»… Я ничего не могу понять. Может, под машину попал? У всех права, а ездить не умеют.

ВЗРЫВ НАД ПОЛИГОНОМ

Виталий Броварич вернулся второго апреля — на сутки раньше срока, указанного в его отпускном билете. Появился в дивизионе совсем неожиданно, перед самым ужином. Потом рассказал, что мог остаться переночевать в полку — утром к нам должен был идти какой-то автобус, но не захотел («До жути потянуло в батарею!»), узнал, что пойдет машина с продсклада, и прикатил на ней. В расположении он меня не застал и, доложив о своем прибытии дежурному по дивизиону, пришел доложить и мне — на квартиру. Спросил разрешения войти, вошел — подтянутый, спокойный, полный достоинства, — холодно и четко доложил: