Бремя власти

– Твоей дружины, боярин! – отозвался Мишук с достоинством.

Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:

– Мишук? Федоров?

– Он самый!

– Как же, как же! – радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего. – А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?

– И то было, Протасий Федорыч!

– Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? – прищурил Протасий веселый глаз.

– Благодарствую, боярин! – возразил Мпшук. – А только Васильем Протасьичем не обижен!

Протасий перевел взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело еще трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» – испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.

Темноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных темно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:

– Почто ж до воды не пождали?

– Дак что ж! – отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). – Полой воды-то еще сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!

– Рачителен! – подсказал Протасий. – На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?.. – отнесся он к Мишуку, припоминая.

– С тобою, батюшка! – подтвердил Мишук.

Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том – и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…

Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черед заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.

Мишук усмехнул в ответ:

– Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.

– Грикша? – переспросил Алексий удивленно.

– Извиняй, – поправился Мишук, – мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.

Монахи переглянулись.

– Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? – решительно сказал клинобородый. – Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу – тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, – такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!

Мишук обратно шел как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит свое обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далекая еще, но крепнущая уверенность, что он захочет – рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, – захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попреков жены, ото всего, что с годами стало все приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придет сюда, обязательно придет!

Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил строго и требовательно:

– Где же отец, настоятель?

Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и собрала их всех здесь: заболел великий князь, Иван Данилович Калита.

Глава 76

– Весна?

– Тает.

– Просил, отокрыли б окно… Дух легкой! Закрыла… Бережет!

– Ульяния?

– Она… А я задыхаюсь. Отокрой, крестник! Вот так и добро. Вольным ветром пахнуло. Как птицы кричат! Весна! Не видел николи… Просто так вот, безо всего. Все дела, заботы тяжкие… Весны не видел! Не видал… Юрко, тот жил для себя, а я – для дела, для власти своей жил! И вот – лежу, яко тот расслабленный пред Иисусом… Помоги, крестник! Слышишь, Алексий? Помоги! Не можешь… Един Господь! Как страшно…

– Мужайся, крестный! Суд господень для всех, а после него – жизнь вечная.

– Смерти не страшусь! Я не к тому молвил. А вот как страшно: Христос рядом – и не признать! Просить исцеленья, словно бы у чародея некоего или волхва. А он – рядом! Живой! Во плоти! И – не признать… И я бы, и я бы тоже не признал! Вот чего страшусь, крестник, вот о чем ныне скорбит душа! Не признал бы. Не понял. Яко и прочие мнози: токмо о суетном, гнойные струпья свои являли… Плоть, а не дух взыскуя уврачевать! А с ними Христос! Сам! Явлен! Сядь и омой слезами нози его, и восплачь в радости, и виждь, и внемли! Быть может, и я всю жисть токмо о бренном, о суетном… А главного, того, что для вечности, потребного Духу – и не постиг! Не сумел, не понял… Христа, во плоти, сущего рядом со мною, не разглядел! Вот чего страшусь, Алексию! Вот о чем тоскую я ныне! Как и те: зрели – и не видели! Исповедуй меня, крестник! В толикой сирости моей токмо тебе могу изречь вся тайная души моея. Прими! Выслушай! Ты один?

– Один, крестный!

– Тебя назначат… Выше… Феогност возможет. Теперь! Когда нет Александра. Грех на мне велий, крестник! Молил я Господа, и было изречено: «Наказую тя, грешниче». Тяжко, Алексий! Был я и скуп, и строг, и тяжек порой. Казнил татей без милости, правил суд без жалости, сбирал казну и волости многие. Окупом брал княжения и грады, утесняя князей подвластных!

– В том, крестный, нету прегрешения пред Господом! Мир и тишину дал ты народу своему, леготу гостям и ремественникам. Зри, яко расцвело и преумножило все в волости твоей! А казнить татей еще первый митрополит русский заповедал первому князю нашему, святому Володимеру, крестителю Руси. Татей жалеть – стало огорчить и осиротить смердов. А на них созиждена вся прочая, иже в княжении твоем пребывает! И в том, что куплями приобретал ты княженья, может и должен простить тя Господь. Князь ты, и княжеск труд вершишь в русской земле.

– Пусть так! Я и сам ся порою тешу мыслию о благе земли… Но все одно, повинен аз в гордости и неправдах пред Вышним, ибо не Господа ради, а ради услады Феогностовой созидал я храмы божии на Москве, дабы привлечь тем митрополита ко граду своему! И не ради нищих, а ради чести и славы своей наделял я милостынею убогих и сирых! И законы правил и утверждал ради себя, по суетному величанию ума своего!

– Утешь ся, крестный! Господу потребны дела, а не помышления! Рекут не безлепо, яко благими намерениями вымощен ад! То, что сотворял ты в усладу себе, останет на земли, яко труд благопотребный, сущий на пользу гражанам волости твоея. В храмах тех чистая молитва ежедневно восходит ко Господу, и не тебя, а владыку всего сущего ликует по вся дни клир церковный! Зри, яко душеприветен труд сей: церковь, что почали созидать в монастыре Богоявления, прослышав о немощи твоей, Протасий Федорыч обещал достроить своими людьми и своим серебром ради Господа нашего Иисуса Христа! Для суетного ли любованья принял он сей обет?

Утешь ся, крестный. Труды твои ко благу Святой Руси и угодны Господу.

– Лукавил я пред ханом, Алексий!

– В том воля не твоя, крестный. По грехам дедов и прадедов наших ныне Русь под ордынским ярмом. Тебе надлежит боронить землю, и ты боронил ее, и спасал, и берег от ратного нахождения. В том крест твой и всяческое оправдание твое!

– Возлюби ворога своего, речет Господь!

– Но не врага земли твоей, крестный!

– Знаю, Алексий. Ведаю то и паки реку: возлюби ворога твоего, речет Господь! Я же ворога своего, князя русской земли, предал злобе татарской и погубил. Как оправишь меня в том, крестник? Коликую изречешь вину и коликое мне оправдание? Ведь князь Александр вышнею волей и приговором ханским был поставлен великим князем русской земли! Как и чем оправишь меня пред Господом? Не ради земли и не ради языка русского – ради себя, ради власти своей поверг я брата своего во Христе на неправый суд ханский и сына его, безгрешного отрока, чей дух вознесен ныне к престолу господню, погубил! – Горячечным взором больной заглядывает, вытягивая шею, в очи Алексию, ждет ответа. А крестник молчит, тяжко поникая главою. Отвечает наконец с медленным, тихим усилием: