Меч Прометея

Он потянул на себя красную рукоятку аварийного освещения, уж она-то должна была сработать в любом случае. Но рукоятка не сдвинулась с места. Он тянул и тянул ее изо всех сил, вкладывая в это чрезмерное усилие всю свою тревогу. Рукоятка не двигалась. Наконец он оставил ее в покое и несколько секунд удивленно разглядывал.

Теперь он, впервые с того момента как попал в купол, испугался по-настоящему и стал действовать осторожно и методично.

Через несколько минут Танаеву стало ясно, что на пульте не сдвигается с места ни один тумблер, ни один рычаг. Он достал из поясной сумки отвертку, вставил ее в прорезь винта, державшего щиток пульта, и попытался повернуть. Отвертка хрустнула и обломилась. Глеб почувствовал страх, какой может испытать человек, проснувшись у себя в доме и не узнав его. Словно машину, пока он спал, подменили. Словно она превратилась во что-то другое, чужое и враждебное ему, как это уже случилось с роботом… «Довольно мистики, — оборвал он себя. — Надо выяснить, в чем дело, осмотреть машинный отсек, выйти наружу наконец!»

Дверь подалась легко, хотя он и не ожидал этого. Снаружи все выглядело по-прежнему. Так же безмолвно мерцали бесчисленные световые вспышки, глянцевито блестели ветви и стволы стеклянных деревьев. То, что произошло с машиной, казалось слишком необычным. Глеб понимал, что причину надо искать снаружи. И он не ошибся. Едва луч нашлемного фонаря проник в узкое пространство между полом и днищем, как он понял все. Вернее, почти все. Во всяком случае, причину, по которой танк высшей защиты изменился до такой степени, что он не узнал его. Увиденное не сразу укладывалось в сознании.

Пока он спал, машина пустила корни, вросла в пол. Скорее все же — это пол врос в машину десятками переплетающихся полупрозрачных, толщиной в руку, стеклянных ветвей. Глеб почувствовал гнев, словно его ограбили. Сварочный разрядник из сумки с его поясными инструментами не оставил на стеклянной массе ни малейшей царапины, электрическое зубило сломалось через минуту.

Немного успокоившись, он решил выяснить, удалось ли ветвям пройти сквозь броню. В машинном отсеке под пластиком верхнего кожуха, который откинулся без всякого сопротивления, поверхность генератора как-то странно поблескивала… Запасная насадка на зубиле обломилась, сняв тонкую стружку пластмассы в миллиметр толщиной. Дальше шла уже хорошо знакомая Глебу стеклянная масса. Она проникла везде, во все механизмы машины, пропитала металл и пластик, сделала неподвижными все механические сочленения. Оставив в неприкосновенности лишь двери и кресло пилота, в котором он спал… Видимо, преобразование материала произошло на молекулярном, а может быть, на атомном уровне.

У него не было теперь приборов, чтобы это установить. Во всяком случае, материал, из которого была сделана машина, превратился во что-то совершенно другое, а сама машина стала стеклянной глыбой, похожей на памятник самой себе… И все это произошло незаметно и тихо, так тихо и так незаметно, что он даже и проснулся не сразу… «Зачем вам это понадобилось? Мы так мечтали о контакте с дружественным разумом, так наивно, по-человечески, представляли себе эту встречу… Рисовали таблички, писали атомные номера элементов и геометрические теоремы… Желали обменяться знаниями, узнать друг друга, а вместо этого что-то холодное, мертвое овладело танком, пока я спал, влилось между молекулами моей машины, растворило их в себе… Это ведь тоже может быть средством общения — расплавить в себе, чтобы познать? Отчего бы и нет? Ну и что вы узнали, что поняли, почему молчите и что мне теперь делать в вашем мертвом, равнодушном мире? Способном переваривать и превращать в свою часть посторонние предметы, захваченные из внешнего пространства? Не ждет ли и меня та же участь? Стать частью такого вот ледяного ствола…»

— Глеб! — вдруг позвал его стеклянный голос. Звук был таким, словно одновременно звякнули сотни хрустальных колоколов. Казалось, он шел отовсюду, от каждой ветви стеклянного леса.

Координатор и Лонг молча вышли из лифта. Молча прошли по коридору до самой штурманской рубки. В пустом переходе их шаги отдавались гулко, почти печально…

И в третий раз за время пребывания на этой планете по кораблю разнеслись сигналы общей тревоги. Снова люди заняли свои места по тревожному расписанию. Снова ожили генераторы защитных полей, . развернулись лепестки дальномеров и пеленгаторов, корабль изготовился к бою и замер в тревожном ожидании.

Теперь достаточно было ничтожной случайности, ошибки или недоразумения, и руки сами собой надавят нужные клавиши, непослушные губы отдадут необходимые команды и все вокруг затопят реки огня…

«Страх руководит нами… Мы боимся неизвестной опасности, и это хуже всего». — с горечью подумал Лонг. Он занял кресло Глеба в управляющей рубке, Рядом с координатором. По тревожному расписанию, в случае гибели второго пилота, он занимал его место… Глеб, возможно, еще не погиб, а его рабочее кресло уже перешло к нему… Надо что-то сделать, как-то задержать развитие событий…

Пискнул сигнал вызова. На большом экране появилось лицо Кирилина.

— В чем дело? — недовольно спросил координатор. По нему было видно, что решение принято и любая задержка теперь выводила его из равновесия.

— Мне удалось установить, какие блоки Центавра несли основную нагрузку. — Кирилин замолчал, всматриваясь в их искаженные тревогой лица.

Лонг отчетливо слышал звук секундомера на центральном пульте. Ему казалось, что это какой-то гигантский метроном отсчитывает последние, еще оставшиеся им для разумного решения секунды.

— Продолжай, я слушаю, — сухо бросил Рент.

— Эти блоки содержали в себе данные по лингвистике, структуре и словарному запасу нашего языка. В передаче были задействованы только они. Кто-то готовится к разговору с нами или, быть может, с Глебом…

Лонг видел, как разжались руки Рента, за секунду до этого сжимавшие пусковые рукоятки противометеорных пушек. Как словно бы сама собой ушла в сторону от педали аннигилятора его нога… Как медленно слабел, уходил куда-то в небытие стук гигантского метронома, превращаясь в обычное тиканье пультовых часов.

Но никто из них в эти мгновения не знал самого главного. В отсеке долговременной памяти Центавра появились новые блоки, которых там раньше не было…

Ноль двадцать четвертый стоял в глубине стеклянного леса неподвижно. Все его двенадцать анализаторов напряженно прощупывали пространство. Вокруг него бурлила чужая, полумеханическая жизнь. Он ненавидел ее. Еще совсем недавно он не знал, что такое ненависть. Не подозревал, какой смысл может нести в себе термин «чувство». Теперь он узнал ненависть. Узнал недавно. Он хорошо помнил этот день. Он вообще помнил все хорошо и всегда мог полностью восстановить картину или звук, некогда прошедший через его анализаторы. Безотказная память извлекла из своих глубин картину. Никогда раньше его память не позволяла себе подобного. Она была всего лишь инструментом, подававшим по мере надобности данные для решения той или иной задачи. Теперь память вдруг заработала самостоятельно, независимо от его воли, и робот не знал, что с людьми память тоже постоянно позволяет себе подобные вольности.

Правда, человеческая память может со временем откорректировать некоторые детали. Но фотографическая память робота ничего не меняла.

Сейчас он видел картину. Высокая иззубренная скала. Он стоял на ней. У него было простое и ясное задание — охранять работавших внизу людей… Ему доставляло удовольствие охранять эти слабые и беспомощные существа. Внизу, в стороне от геологов, струилось над песчаной поверхностью какое-то марево. Он не мог точно определить, что это такое. Его анализаторы улавливали в том месте наличие посторонней силы. Она представляла определенную опасность, но он должен был защищать людей лишь от тех опасностей, против которых мог направить свое могучее оружие. Таких опасностей не было.

Снизу к нему поднялся человек по имени Глеб. У него был второй номер. Это означало, что его приказы мог отменить только один человек — тот, у которого номер был меньше. Этот человек остался на корабле, и, следовательно, Глеб был здесь самым главным. Ноль двадцать четвертый внимательно выслушал его приказ и включил канал связи.