Экзотические птицы

— Что же будет дальше? — спросил Ашот. Надя пожала плечами:

— Отработаю в этой больнице два года и буду, иметь право рассылать резюме в частные клиники. Буду полноценным врачом.

— А почему бы тебе не вернуться домой? Ведь этот человек все равно не принесет тебе счастья.

— Может, когда-нибудь я и вернусь, — ответила она, и мысленно перед ней пронеслись и постаревшие лица родителей, и золоченый шпиль Петропавловской крепости. — Но только я должна доказать ему, — тут голос ее окреп, и складка у рта стала жесткой, — что я не фуфло. Что могу выполнить почти непосильную задачу — стать в Америке полноценным врачом.

Она смотрела на Ашота просто и искренне, нисколько не рисуясь и не стыдясь, и он не нашел ничего лучше, чем сказать после молчания:

— Завидую!

— Кому, мне? — удивилась она.

— Нет, конечно, — ответил он. — Тому подонку, которому выпало счастье быть таким любимым.

Во всяком случае, больше ни у Нади, ни у Ашота не было друг от друга тайн, и в их редкие встречи они могли говорить обо всем. Часто они вспоминали Россию. И посиделки с малиновыми пирогами в машине или за стойкой закусочной все-таки как-то скрашивали их жизнь.

— Ну а у тебя в жизни была большая любовь? — спросила как-то Надя.

— Не было, — ответил Ашот. — Пока учился, был маленьким худеньким армянским мальчиком, приехавшим с далекой периферии в столицу. Да еще был похож на Пушкина. Ко мне относились с симпатией, но в меня не влюблялись. А я, — Ашот картинно воздевал руки к небу, — боги не дадут соврать, слишком горд, чтобы влюбиться самому, безответно. Когда уже работал, была одна девушка, очень красивая. Как модель! Но однажды стала говорить такую чушь, просто невозможно было слушать…

— Может, это вышло случайно? — сказала Надя. — А ты из-за пустяка упустил свое счастье!

— Может быть, — ответил Ашот. — Но теперь все, наверное, в прошлом. Она далеко, да и я вот теперь где. Такая красивая девушка не останется надолго одна.

— Ну а здесь? — спросила Надя. — Неужели здесь тебя ни с кем не познакомят родственники?

— А с кем мне здесь знакомиться? — пожал плечами Ашот. — Кто я такой? Санитар в больнице. Какой контингент девушек может влюбиться в больничного санитара? К тому же я, еще по «совковой» привычке, совершенно не переношу, когда мне выдувают жвачку в лицо и беспрестанно что-то жуют.

Теперь же Ашот летел в самолете один, а в сумке его на самом дне, аккуратно завернутый в пакетик, лежал небольшого формата томик русской поэзии Серебряного века.

Проснулся он утром, когда самолет уже сел. И как-то внезапно навалилась на него и на всех остальных прилетевших шумная, беспорядочная суета аэропорта: очередь к досмотру вещей, сутолока встречающих, навязчивые предложения владельцев частных машин. И когда, миновав все это, Ашот наконец вышел на улицу, его встретил лишь мокрый блестящий асфальт и такой знакомый осенний московский дождь. И запахи — тумана, мокрых дождевых капель, бензина, осенней листвы. Запахи, как у Пруста, способные вернуть уж если не само утраченное время, так хотя бы попытки его поисков.

Ашот приехал к хозяйке, вывалил из сумки подарки, вытерпел слова благодарности и растроганный поцелуй, отдал деньги, забрал ключи от комнаты, увидел снова в окно московское туманное утро и довольно грязный двор, который с тоской наблюдал ежедневно в течение нескольких лет жизни в Москве и последний раз видел два года назад и про который успел совершенно забыть. Еле дождавшись, когда хозяйка уйдет, кинул на диван чистую простыню, разделся и вновь завалился спать. И спал до тех пор, пока в Америке не наступило утро уже прожитого здесь дня, а на Москву не опустился вечер.

Тогда он встал, побрился и, испытывая странное нетерпение, достал записную книжку и начал накручивать диск допотопного черного телефона. В Америке такой аппарат был бы раритетом, если бы его не выкинули за ненадобностью на помойку. Он позвонил Барашкову, Тине и даже, не без внутреннего колебания, Таниным родителям, но никто ему, как назло, не ответил.

— Да куда они все запропастились? — разочарованно пробормотал Ашот и решил пока пойти прогуляться. Он вышел из дома без цели, но почему-то ноги сами понесли его через Красную Пресню к Садовому кольцу и по нему дальше к Цветному бульвару и Садово-Самотечной площади. Он и не заметил, как оказался на Сухаревке. Потом только догадался, что, наверное, все-таки им руководил голод. Он шел, не замечая дождя, подняв воротник старого своего, еще того самого, московского плаща, и замотав шею тем же самым клетчатым шарфом, надвинув на глаза кепку. И отвыкшими от подобных ощущений органами чувств, и кожей, и даже всем телом вновь знакомился с прохладным московским воздухом, капельками дождя, любовался туманными ореолами света от фонарей. Короче говоря, Ашот заново познавал московскую осень.

В конце концов он продрог. Люди, такие же промокшие и замерзшие, с поднятыми воротниками, торопились ему навстречу и обгоняли его. Некоторые еще спешили по делам, но большинство уже торопились домой, к своим семьям, ужину перед телевизором — рюмке водки, жареному мясу с картошкой, горячему чаю, так хорошо согревающему в такую промозглую погоду. Вдруг Ашот увидел тот самый подвальчик на Сухаревской с заманчивой надписью над мокрыми окнами «Колбасы». И он вошел. Постояв в стороне, внимательным взглядом окинул витрины и в полной мере оценил рубенсовскую красоту окороков, запахи копченых колбас, эвересты наваленных на прилавок сосисок. Он обернулся и возле батареи, нисколько не удивившись, обнаружил очередную пару довольно упитанных котов, с разных концов откусывающих пожертвованную кем-то сардельку (сколько он помнил, за этой батареей всегда сидели коты, не эти, так другие). Он вспомнил Сусанну, покупающую замороженные продукты в стандартном, очень чистом и быстром супермаркете, ее детей, может быть, в эту минуту с аппетитом лопающих гамбургеры на солнечном газоне, и щемящее чувство постоянной неудовлетворенности и тоски опять шевельнулось в нем. Он подошел к прилавку.

— Чего желаете? — спросила его по-русски дородная продавщица, и в голосе ее, может быть, не было особой любезности, но стандартной, заученной по обязанности вежливости не было тоже. Ашот перечислил все, что он желал. Разные деликатесы для Аркадия и его семьи уже были уложены в пластиковый пакет, и Ашот отправился к кассе платить, но вдруг, вспомнив что-то, вернулся.

— Порежьте еще двести граммов «Докторской» колбасы, — решительным голосом сказал он, и совершенно не удивившаяся забывчивости покупателя продавщица равнодушно кинула на прилавок перед весами новый батон, точным движением маханула его посередине и нашинковала на глаз, но точнехонько, ровно двести граммов плотной, розовой, одурманивающе пахнущей «Докторской» колбасы. Булочная была на углу и неподалеку. Телефон у Барашкова продолжал молчать, и Ашот, чтобы не томить больше уставшие от ходьбы ноги, решил прокатиться по Садовому кольцу на троллейбусе «Б».

«Должны же все вернуться когда-нибудь», — с недоумением думал он. А пока уселся на высокое сиденье в первом ряду, предназначенное для детей и инвалидов, коих в данный момент в троллейбусе не было. Знакомые, родные места проплывали за окном. И у Ашота вначале появилось чувство, что он и не уезжал никуда, просто в каком-то длинном сне перенесся на некоторое время в гости к семье, а потом вернулся домой. Но, проехав по Кольцу, он понял, что это не так. Потому что раньше, тогда, когда он здесь жил, ему было некогда вот так бесцельно раскатывать туда-сюда, лишь бы куда-нибудь. Раньше всегда не хватало времени, он был здесь постоянно кому-то нужен. Большей частью он занят был, конечно, на работе. Но в то же время он был своим и для Барашкова, и в какой-то мере для Тани. Наконец, он был верным помощником Тины. А теперь вот едет в неизвестность, замкнутую Садовым кольцом, никому не нужный в том пространстве и времени, где все привыкли без него обходиться; никто не знает о нем, никто не ждет его приезда, и никому в общем-то он больше уже не нужен. И осознание глупости того, что он зря приехал, вдруг захлестнуло Ашота. Зачем он так рвался обратно? С какой целью? И почему он нигде не может найти себе места?