Экзотические птицы

Ашот спустился по двум ступенькам, прошелся босиком по траве, подошел к соседскому забору. Светловолосая полячка Ванда в коротких бриджах, та самая, что окончила университет в Варшаве и знала не только кто такой Фигаро, но и кто такой Бомарше, накрывала на своей веранде стол. Но ни она и никто во всем этом городке, кроме членов семьи Ашота и Нади (Надя! О ней даже во сне Ашот не хотел упоминать походя), не помнили отчетливо, как выглядит великий русский писатель и поэт Пушкин, и поэтому не замечали такое на самом деле бросающееся в глаза сходство лиц Пушкина и Ашота. Правда, Ашот сразу, как приехал в Америку, подстригся ежиком, чуть не наголо, такая здесь стояла жара. И все равно он остался похож на Пушкина, только без шевелюры. Но Надя, между прочим, все равно сходство это сразу же уловила. Еще бы, она ведь приехала из Петербурга. А Пушкин там — как нигде — святыня, символ, сам Господь Бог, наравне с Петром Великим.

Так вот, полячка Ванда накрывала на стол.

— Привет, Ванда!

— Привет, Ашот!

— Скучаешь по Варшаве?

— Нет! Збигнев скучает. А мне здесь нравится. Хорошо! Тепло!

— В Варшаве сейчас жизнь не такая, как была раньше. Лучше!

— Ну что же! Дай, Матка Боска, полякам всего хорошего! А наша жизнь — какая есть! Не будешь же за счастьем бегать по всему свету!

— Ты права, Ванда! Но я еду домой!

— Гуд лак, Ашот! Привет Москве.

Сусанна тем временем ушла в дом и возилась на кухне. Ашот встал на цыпочки, заглянул со двора в окно. На кухне работал вентилятор. Конец октября, а на улице — плюс двадцать пять! Каково?

— Вот видишь! Представляешь, какая там сейчас погода? — сказала Сусанна.

— Представляю. — Ашот протянул в окно руку и все-таки взял унесенный Сусанной на кухню его второй завтрак. Вытянул из гамбургера безвкусный листик салата и медленно сжевал его. Потом так же равнодушно сжевал и салями и булочку.

— Голод не тетка! Проголодался? — добродушно усмехнулась Сусанна.

— А в Москве аортокоронарное шунтирование тоже сделать сейчас не так уж сложно, — заметил, думая о чем-то своем, Ашот. — Есть даже больницы, где можно сделать это бесплатно, по направлению районного кардиолога. И не только в Москве. И в Самаре, и в Екатеринбурге, и в Сибири.

— Это ты врешь, — заметила Суса. — Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Не веришь — как знаешь! А уж зубы протезировать вообще можно на каждом углу! Были бы деньги!

— Но ведь их нет?

— Сумей заработать!

— Ну, ты и заработай! Чего ж не зарабатывал?

— Так вот дурак был, Сусанна! Дурак!

— Ну, так зарабатывай здесь! — Она теряла терпение, у нее еще было полно домашних дел. Ашот отвлекал ее своей болтовней.

— Все, дорогая. — Он знал, что ни к чему доводить ее до точки кипения. — Спасибо, ухожу следовать твоим советам!

— Куда ты? — Сусанна, как все армянки, отличалась материнской заботливостью.

— На работу. В одну похоронную контору. Меня пригласили забальзамировать труп. Умер старик, и его надо куда-то везти.

— А-а, — сказала Сусанна, всегда с уважением относившаяся и к чужому горю, и к чужим покойникам. — Это, наверное, тот старый мексиканец, что держал заправку на выезде из города. Его внучка учится вместе с моим старшим сыном.

— Мексиканец? — спросил Ашот. Было видно, что известие его огорчило. — Я знал его. Не раз бывал в его забегаловке при бензоколонке.

— И я покупала в его магазинчике пироги с кленовым сиропом, — пожала плечами Сусанна. — Наверное, его хотят похоронить в Мексике, откуда он родом.

— Ну вот, — с грустью заметил Ашот. — Люди покидают нас везде, по обе стороны океана. И никуда не деться от этого. Но, конечно, Мексика ближе Москвы, Армении и Азербайджана.

— В чем ты меня обвиняешь? — Сусанна решительно встала перед ним во весь свой небольшой рост. — А ты знаешь, что в Баку уже не найдешь больше армянских могил?

— Ну что ты, дорогая, я тебя не виню. Ты любила наших стариков и делала для них что могла, — искренне сказал Ашот и поцеловал ее в щеку. Но видение могил матери и отца на чужом аккуратном кладбище не выходило из головы, пока он выполнял свою работу.

Самолет летел уже над Восточной Европой, когда Ашоту приснилось, что он зачем-то везет этого мертвого забальзамированного старика на специальной каталке в огромный ангар в степи, похожий на те, в которых стоят военные самолеты. Этот ангар, сделанный из металлических, обшитых пластиком широких полос, был поделен на множество отсеков с самооткрывающимися дверями, набитых оборудованием, и представлял собой муниципальную больницу, что-то вроде нашего межрайонного лечебного объединения. В последние несколько месяцев Ашот работал здесь.

Только в отличие от наших больниц ангар этот был напичкан не больными, а кондиционерами и компьютерами, аппаратурой и медикаментами. На специальных тележках лекарства и приборы шустро развозились персоналом по мере необходимости то туда, то сюда, и белые, ползущие по полу из комнатки в комнатку многочисленные провода напоминали хвосты белых мышей, расползающихся по норкам. Согласно американской методике лечения, пациентов в норках не задерживали надолго. После проведения какого-либо специального исследования или операции их быстро выписывали для долечивания домой, где ими уже занимались домашние врачи. Или, как это бывало достаточно часто, ими больше не занимался вообще никто и выздоровление происходило по воле случая или Бога. Или не происходило, ибо по природе своей, как это было замечено неоднократно, иронизировал Ашот, все люди, к сожалению, являются смертными независимо от места проживания. Над этим он в последнее время с какой-то странной серьезностью раздумывал все чаще и чаще. А если все равно умирать, то какой смысл жить на год, на десять лет или на несколько месяцев больше или меньше? Положить столько сил для жизненного устройства, а в конце концов оказаться все равно в этом ангаре? Особенно часто он думал так, вспоминая Надю.

Надя была высокая, хрупкая, с тонкими, гладкими, какими-то бесцветными, как это часто бывает у северянок, волосами. Она напоминала Ашоту вытянувшийся в тени, в траве, среди васильков, стебелек пшеницы, случайно выросший под солнцем из ветром занесенного зерна на самом краю поля, на границе с лесом. И кожа на ее лице казалась прозрачной. Но глаза были не синие, деревенские, а янтарные, тревожные, с черными точками зрачков, будто у чаек, что с тоскливыми, рвущими душу криками пронзали воздух над Невой в том городе, откуда она была родом. И всегда почему-то Ашоту казалось, что Надя голодна, будто те самые вечно мечущиеся над водами чайки. Такая она была тоненькая, с плоскими длинными руками-крыльями, что ему хотелось ее покормить.

— Да что ты, я совсем не хочу есть! — говорила она. — У меня и аппетита-то нет. Хочу только спать. Это, наверное, от усталости. Я никогда дома не работала столько, сколько здесь. Вот, кажется, сейчас поеду к себе в городок на машине, глаза закроются, и воткнусь куда-нибудь в рекламный щит. Но этого я никак не могу допустить, не для того столько пережила, чтобы так бесславно погибнуть; поэтому не беспокойся, я в дороге жую какую-нибудь сверхмятную жвачку или даже пою.

— Что же ты поешь? — серьезно интересовался Ашот.

— Будешь смеяться, — улыбалась Надя легким, чуть тронутым перламутровой помадой ртом. — Представь, кругом такая жара! Если измерять по их дурацкому Фаренгейту, вообще немыслимая. А я еду и ору во всю силу легких:

Ой, мороз, моро-о-оз! Не моро-о-озь меня-а! Не мор-о-о-озь меня-а-а-а, Моего коня-а!

Или еще бывает: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…» Опять про мороз. Просто сумасшедшая, представляешь? — Она вместе с Ашотом смеялась своим застенчивым, переливчатым смехом.

Но на самом деле они оба понимали, что это вовсе не было так уж смешно — ехать в степи по американскому хайвею в страшную жару в старом, подержанном «понтиаке», у которого к тому же давно не работал кондиционер, и петь русскую песню для того, чтобы не заснуть от усталости.