Экзотические птицы

— Да, и еще недалеко новая школа! Неудобно построена. Я, когда ехал, не знал, с какой стороны ее объезжать! И кажется, рядом был магазин «Молоко»!

— Дом с другой стороны выходит на улицу?

— Кажется, да. Только я искал не с улицы, со двора. Улица уже второй год как разрыта! Я помню, там канава была еще в прошлом году!

— Улица Скворечная, дом с голубыми балконами — номер пятнадцать! — сообщила «скорая». В ее голосе даже появились человеческие нотки. — Теперь говорите, какой подъезд, этаж и квартира? Код на двери?

— Кода нет, подъезд от угла второй, а на самом деле, может, и третий, — сказал Барашков. — Но я попрошу кого-нибудь встретить или сам выйду встречать! У подъезда каштан. Номеров квартир здесь вообще ни у кого нет, но эта квартира — последняя в подъезде на пятом этаже. Выше только чердак! Я вас умоляю, приезжайте скорее!

— Ожидайте, ваш вызов принят! — Трубку положили. Барашков облегченно вздохнул и склонился над Тиной, которая по-прежнему лежала на полу без сознания, с разбитой, окровавленной головой. В таком положении лицо ее выглядело каким-то чужим, незнакомым.

Он взял ее за запястье, и ее сердце тихонько ответило его пальцам тоненькой ниточкой еле различимой на ощупь пульсовой волны.

— Жива, — констатировал он и тут же ужаснулся тому, что сказал.

Господи, как же она может быть не жива? Ведь это же Тина! Такой же родной ему человек, как жена, как дочь! Хватит Валерия Павловича, хватит Ашота, сколько можно потерь? На мгновение возникло в его сознании видение их прежней, такой родной, старой ординаторской, в которой собирались они все. Вот Валерий Павлович читает медицинский журнал, вот Ашот переставляет крошечные шахматные фигурки, вот строчат девочки в историях болезни, вот он сам с сигаретой у подоконника, на котором одиноко стоит старый цветочный горшок с обезьяньим деревом; ствол у него еще твердый и толстый, а листья уже хиреют и опадают, как всегда бывает с этим деревом осенью, и он посыпает их пеплом своей сигареты под протестующие, но робкие Мышкины взгляды. А вот в ординаторскую, улыбаясь и что-то говоря, входит Тина. Она запыхалась и еще не застегнула халат, но глаза ее весело блестят, а на курносом веснушчатом носу выступили крошечные капельки пота. Она, не стесняясь, вытирает нос кусочком бинта и носком туфли пытается примять отошедший кусок линолеума на полу, одновременно энергично жестикулируя рукой и говоря им всем что-то веселое, важное, дорогое…

И эта Тина сейчас перед ним?

А сам он сейчас разве прежний, такой, какой был он тогда, возле обезьяньего дерева? Два года всего прошло, а как изменилась жизнь! И как он постарел, и как ему все надоело! Вечная погоня за деньгами, отвратительная физиономия Дорна, осторожная мордочка Мышки. Да провались она пропадом, эта всеобщая компьютеризация, эта приборомания, эта современная офисная мебель, если она ведет к разобщению душ! Нет в мире совершенства! Выкинуть бы к черту эти холодные пластиковые столы вместе с Дорном, вернуть бы старенький радиоприемник и синий продавленный диван, на котором так славно было пить чернющий чай на дежурстве и знать, что ты не один, что, если надо, тебе помогут. Вернуть бы Валерия Павловича, Ашота и Тину, оставить бы половину, самую нужную, из оборудования и взять еще одного толкового врача — специалиста по диагностике. Девчонки — пусть как хотят. Хотят — остаются, хотят — уходят… Впрочем, Тани и так уже давно в Москве нет. И наконец, как хочется по-настоящему лечить! Не метаться по трем местам за деньгами, а наблюдать одних и тех же больных от поступления и до выписки, радоваться стабилизации их состояния, ликовать в душе от того, что сделано невозможное! И приезжать на работу в одно-единственное, то самое место, где ты нужен, где тебя ждут!

Барашков опомнился. Господи, он рассуждает прямо как студент-первокурсник, не нюхавший ни пороху, ни больных. Как будто забыл, какие у них бывали больные и что такое было их лечить. Социалист-утопист чертов. А теперь самое приятное, что есть у него, работа, куда он с удовольствием ездит, — тот самый дом, где живет его старый знакомый — умный огромный сенбернар. Его по-прежнему приглашают ночевать с этим псом. Хозяева ведут подвижную жизнь — то уезжают за границу, то развлекаются по ночам. Он уже совершенно здоров, этот сенбернар, только не сразу одинаково быстро поднимается на обе лапы — видно, имеется все-таки небольшое остаточное поражение. Иногда он, Барашков, по собственному разумению колол сенбернару витамины, и тот беспрекословно подставлял ему нужный бок и спокойно терпел укол — будто отлично знал, что Барашков не будет делать ему плохого; к тому же у сенбернара даже был стимул к уколам — после каждой инъекции Аркадий всегда угощал его вкусным бутербродом из тех, что оставляли ему на ужин. Так они и ночевали вместе — Барашков и сенбернар — под светом бежевой лампы, в кресле и на ковре, понимающе поглядывая друг на друга. И не хотелось Барашкову от сенбернара возвращаться к больным. Но приходилось — деньги, деньги… Правда, сейчас положение у него приличное. Зарабатывает стабильно. «Кстати, — опомнился Аркадий Петрович и огляделся. Оказывается, в ожидании „скорой“ он так и сидел в коридоре на полу рядом с Тиной, держа ее за руку. — Надо же где-то найти документы — паспорт, страховку. И надо собрать Тину — как-то одеть или во что-нибудь завернуть».

Он посмотрел на часы. Со времени принятия вызова прошло пятнадцать минут. Положение на полу было все то же. Тина была без сознания, но дышала. Он решил, что может отойти от нее ненадолго и поискать документы.

Паспорт он нашел сразу же, как только открыл первую попавшуюся на глаза створку шкафа. На пустой полке лежали диплом, разные бумаги, свидетельство о разводе и паспорт. Страхового полиса среди них не было, и Барашков вздохнул: «Надо спросить у Людмилы, жены, есть ли страховки у нас. Все врачи думают, что страховки на фиг им не нужны — лечатся по месту работы». Решить вопрос с одеждой оказалось сложнее. Одежда была навалена в беспорядке на разных других полках в шкафу, и Аркадию почему-то стало неприятно копаться в ней. Он наугад еще раскрыл какой-то ящик и обнаружил там мужские носки.

«Вот! То, что надо», — решил он и осторожно надел носки Тине на ноги. То, что она в ночной рубашке, даже хорошо, удобнее снимать, можно просто разрезать, и все. Не надо будет переворачивать Тину и трясти. Теперь нужно одеяло, а лучше два, чтобы ее завернуть. И на голову какой-нибудь платок. На улице холодно.

Но никакого платка Барашков не нашел и поэтому приготовил для этой цели чистую наволочку. За хлопотами прошло еще минут пятнадцать, вероятно, пора уже было встречать «скорую». Он стал звонить соседям, чтобы попросить кого-нибудь встретить машину, но двери никто не открыл, и Барашков опять стал волноваться, метаться. Он хотел выскочить на улицу сам, но страшно было оставлять Тину одну, и он поминутно выглядывал на улицу из окон, то с лестничной клетки, то из квартиры. Наконец, еще раз убедившись, что Тина дышит, он, схватив с тумбочки на всякий случай ключи, чуть-чуть прикрыл все-таки дверь в квартиру и, уже теряя терпение и ужасно волнуясь, побежал по ступенькам на улицу. «Скорой» все не было. День уже закончился, наступил хмурый вечер, все так же поливал улицу мелкий косой дождь. Даже люди, кто уже успел вернуться с работы, не высовывали носа на улицу, наслаждались теплом своих домов.

Барашков постоял, покрутил головой в беспокойстве, обежал вокруг дома, промок, в сотый раз подумал, что ему не довезти Тину на его «Жигулях», и побежал наверх, в квартиру, еще раз звонить в «скорую». И в тот самый момент, когда в трубке опять раздался знакомый щелчок, он услышал внизу у подъезда звук подъехавшей машины и, бросив трубку, побежал смотреть в окно. Да, это была машина с красным крестом. Два молодых мужика лет двадцати пяти — тридцати вышли из машины и направились к подъезду. «Надо сказать, чтобы сразу брали носилки», — подумал Барашков и побежал опять вниз, к мужикам.

— Я врач! — перво-наперво сообщил он, как только они поравнялись, но эта информация не вызвала никакого ответного интереса. Мужики продолжали подниматься наверх. — Надо носилки! Срочно везти! Женщина без сознания! — опять начал Барашков, но тот, кто был постарше, равнодушно сказал, остановившись у двери: