Страница 8 из 63
Те, кто перебрался сюда из других мест, делали то же самое уже по традиции. И даже когда сменилось не одно поколение, развалины синагоги Элиягу бен-Авраама, «авраамовы каменья», — оставались развалинами, постепенно разрушаясь еще больше, превращаясь в груды камней, зарастая мохом и травой. Только и оставались от них недобрая память о «гзейрос тах» да еще — стремление обойти это место стороной, поскорее, не глядя в сторону камней, чтоб не увидеть что-то страшное. Что? Бог весть.
Именно от них, от этих каменных холмов, как казалось Гершу, и шел свет, замеченный им из окна корчмы, — вполне яркий и даже введший его тогда в заблуждение относительно освещенности улиц.
Теперь же он в очередной раз остановился и бросил настороженный взгляд на смутно чернеющие развалины, мимо которых как раз пролегала дорога к его дому.
И вновь ему показалось, что в провалах на месте окон мерцает слабый свет. В то же мгновение услышал он какой-то шум. Слабый, но почему-то чрезвычайно его испугавший — будто чьи-то невидимые крылья пронеслись над его головой. Гершу даже показалось, что он ощутил слабое колебание воздуха — словно от гигантских перьев. Правда, ветер, поднятый ими, не нес прохлады, скорее наоборот: движение горячего воздуха неприятно царапнуло лицо.
Он невольно попятился. Но пятиться было некуда — не возвращаться же в корчму, Мойше на этот раз может действительно послать за Двойрой, — так что он вновь остановился. Герш растерянно постоял, не зная, как быть дальше. От пелены, затянувшей небо, исходило негромкое, но вполне отчетливо слышное гудение.
И, несмотря на тучи, дорога сейчас действительно стала более освещенной, нежели в начале. Герш напряженно всматривался в развалины. Свет, выходивший изнутри сквозь неровные остатки окон, чуть мерцал — так, будто там, за стенами, кто-то разложил небольшой костер.
«Цыгане, — подумал вдруг Гершеле, вспомнив недавние разговоры в местечке. — Точно цыгане. Конокрады. Видно, облюбовали себе развалины для ночевки».
Он дважды или трижды шепотом повторил этот вывод. Повторил с чувством безусловного облегчения. Все-таки цыгане, а не кто-то или что-то непонятное и неизвестное. Герш приободрился и снова зашагал — правда, не очень быстро — в прежнем направлении. Поравнявшись с развалинами, он нащупал в кармане острый сапожницкий нож с треугольным отточенным лезвием и крепко сжал обмотанную полоской кожи рукоятку. Конокрадов Герш не боялся. Зато, вспомнив рассказы о пестрой и веселой цыганской жизни, сапожник захотел хотя бы одним глазком посмотреть на чужое веселье. Он осторожно подкрался поближе и заглянул в слабо, но явственно светившееся окошко.
Никакого костра внутри не оказалось, тем не менее там в самом деле было светлее.
Герш настороженно обводил взглядом развалины. Поначалу ему показалось, что здесь никого нет. Лишь через какое-то мгновение его привыкшие к темноте глаза усмотрели в самом центре неясную массу. Еще через мгновение то ли взгляд сапожника стал острее, то ли действительно стало светлее, но он разглядел, что масса эта в действительности представляла небольшую группу каких-то людей. Он поспешно отступил на шаг и тяжело задумался. На цыган-конокрадов собравшиеся в развалинах не походили. Затаив дыхание, Герш подобрался чуть поближе. Теперь он рассмотрел, что неизвестные не просто сидели в центре, но расположились вокруг каменного подобия стола. И еще: что были они евреями, а не цыганами, — на каждом блуждающий взгляд сапожника обнаружил длинные молитвенные накидки-талесы — будто собрались люди на молитву. «Ну и ну, — в растерянности подумал Герш, — это что же они, к утренней молитве готовятся, что ли?..» Мысль, конечно, была нелепой, Герш и сам это понимал. Вряд ли кто-нибудь стал бы собираться на молитву в развалинах. И потом: сапожнику эти молчаливые седобородые люди, сидевшие кругом за расколотой каменной глыбой, были незнакомы.
Когда первое чувство понятного легкого смятения прошло, он осторожно обвел глазами пространство в поисках источника странного призрачного света, который был им замечен еще от корчмы Сверчка и который ровно освещал все происходившее внутри синагоги. Нигде не видно было ни малейшего намека на свечу или какой-либо другой светильник.
И это показалось гуляке-сапожнику самым страшным. Он понял, что отсюда следует немедленно убираться. Вот только ноги бедняги словно приросли к земле. Ни шагу он не мог сделать от разбитого когда-то окошка. Зато почувствовал, каким сырым пронзительным холодом тянуло от заросших мохом стен; причем этот холод удивительным образом никак не давал избавления от ночной духоты.
Он стоял, пригвожденный непонятной ему самому силой, и глазел на незнакомцев в талесах, сжимая вспотевшей ладонью ненужный нож. И еще путано молил небеса, чтобы стук его перепуганного сердца не был услышан никем из сидевших за черным столом.
Они же сидели молча и будто чего-то ждали. На столе перед ними лежал свиток Торы с разлохмаченными ободранными краями.
Вдруг словно невесть откуда взявшееся дуновение овеяло беднягу-сапожника, словно ледяные пальцы с острыми ноготками пробежались по его воспаленной разгоряченной коже.
И тотчас один из старцев, сидевший во главе, поднял голову и глубокими глазами, больше походившими на глазницы черепа, взглянул на сапожника. Старик медленно и тяжело поднялся, опершись о камень-стол руками. В руках помертвевший от страха сапожник заметил рваные раны с запекшимися краями. Старик, не сводя тяжкого взгляда (Герш почти физически ощутил, как давит этот взгляд), что-то сказал остальным — Герш не услышал, что именно, — и все посмотрели в ту же сторону. Герш отпрянул от окна — такими страшными показались ему все эти суровые лица в обрамлении клочковатых седых бород, обратившиеся к нему, — и упал: ноги отказывались его слушаться. Пока он поднимался, люди из сожженной синагоги уже окружили его и молча смотрели — с тем же суровым выражением, — как он пытается подняться на ноги. Герш тоже молчал — от страха у него отнялся язык. Старик с израненными руками первым обратился к сапожнику и сказал:
— Мы собрались для утренней молитвы. — Голос его звучал глухо, словно исходил не из уст, а откуда-то из-под земли. — А миньяна нет. Нас всего девять. Не хочешь ли присоединиться к нашей молитве? С тобой нас будет десятеро — столько, сколько необходимо для миньяна. Мы должны помолиться сегодня. — Черная узловатая рука с рваной дыркой в середине ладони потянулась к сапожнику, взяла его за шиворот, легко, как пушинку, подняла и поставила на ноги.
— Так что? — спросил старец тем же безжизненным голосом. — Согласен ли ты?
Герш не мог произнести ни слова. Только кивнул. Он уже понял, что обращавшийся к нему старик — не кто иной, как раввин Элиягу бен-Авраам — такой, каким его описывали поколение за поколением яворицкие евреи: худое лицо с впалыми щеками, длинная седая борода… И руки. Руки, которые были прибиты к двери синагоги громадными гвоздями полтораста лет назад.
И сапожник снова кивнул. Сейчас ему хотелось одного — чтобы поскорее оставил его в покое взгляд мертвых глаз. Пока же покойный раввин смотрел на сапожника, Герш чувствовал, как пронизывающий холод охватывает его бешено колотящееся сердце.
Элиягу бен-Авраам сделал шаг к тому, что когда-то было входом в синагогу, и поманил Герша за собой. Тот молча повиновался. Ноги идти не хотели — они были явно умнее головы. Герш сделал шаг к развалинам. Восемь старцев-мучеников следовали за ним. Сапожник чувствовал, что и в спину ему дует тот же бесшумный ледяной ветер.
Так, шаг за шагом вошли они внутрь и вновь окружили стол — уже не вдевятером, а вдесятером. Тотчас плечи Герша неслышно укутал молитвенный талес — такой же, как на остальных. Кто-то возложил ему на лоб и на левую руку тфиллин[4].
— Благословен Ты, Господи, Бог, Царь Вселенной… — услышал он мерный голос раввина. Запекшиеся сухие губы его послушно повторили:
— Благословен Ты…
Слово за словом повторял он молитву, и с каждым мгновением талес казался ему все тяжелее и холоднее, а тфиллин словно ледяными обручами сжимали лоб Герша и левую его руку. Холод от руки поднимался вверх, подбираясь к сердцу. Когда раввин произнес: «Омен», — и старцы повторили: «Омен», — и он тоже прошептал: «Омен», — в эту самую минуту раздался бодрый крик петуха из ближайшего двора.
4
Тфиллин (ивр.) — филактерии, кожаные коробочки с вложенными внутрь текстами из Писания. Во время молитвы закрепляются на лбу и левой руке.