Тьма египетская

Бесшумно и быстро он пересёк по прохладным полам отцовскую половину, наступая лёгкими стопами то на взлетающую утку, то на догоняющую её стрелу, то на плечо охотнику, го на хвост льву. И вот уже оно, облако любимого аромата матушкиных покоев. И под потоком лукавых взглядов, пущенных в него изо всех углов, он проскользнул к утреннему, затенённому балкону, где княгиня Аа-мес подвергалась утреннему облачению. Сидя в высоком кресле, чьи спинка и подлокотники были покрыты золотою чешуёй, а каждая ножка была выполнена в форме комического божка Бэса, в центре замедленного вихря, создаваемого гремя большими опахалами, она медленно пила прохладное молоко из маленькой чашки. Она ныла уже почти одета в белое гофрированное платье с разрезом, доходящим почти до пояса. Платье крепилось лишь на левом плече пряжкой в виде птичьей лапы, оставляя правое открытым. Поверх была надета тонкая рубашка, бахрома рукавов не скрывала острых, ослепительных локтей и запястий. Иначе как же можно было бы рассмотреть браслеты, занимавшие пространство чуть ли не до локтя. На голову уже был водружён и уравновешен навесными буклями большой, хотя и не парадный, парик, украшенный скромной диадемой из синайской бирюзы, лазурита и золотых финтифлюшек. Концы диадемы, два плетёных волосяных шнура, как раз увязывала на затылке княгини сама Бесте, высокая надменная азиатка, «хранительница одежд». Круглолицая, некрасивая, подозрительная и совершенно безжалостная. Именно она наказывала розгами Мериптаха, когда он был маленьким, и продолжала наказывать теперь, лишая из-за любого ничтожного прегрешения возможности видеться с матушкой. Другая, тоже азиатка, Азиме, её помощница и в делах гардероба, и в делах наказания, засовывала соломинку в каменный сосуд с ароматическим маслом, чтобы высосать оттуда длинную каплю и пропитать ею и своим жарким дыханием левую нижнюю буклю парика, так же как она пропитала все прочие.

С тоской необыкновенной подумал мальчик о том, что и здесь он не совсем вовремя. Облачение матушки — это процесс таинственный. Сейчас принесут изображения богинь, чтобы их видом напомнить жене правителя о её величии и долге.

— Что тебе, Мериптах? — сказала Аа-мес в поднесённую к губам чашку. Сказала так тихо, словно беседовала именно с чашкой, а не с сыном. Сказала, не поворачивая головы, оставаясь для мальчика невыносимо влекущим, поразительно очерченным профилем. Профилем почти статуи, когда бы не едва заметное движение слегка выпуклых, непреднамеренно капризных губ. Мериптах замер, поражённый этим зрелищем, особенно выразительным почему-то именно сегодня. Дыхание у него остановилось в середине груди, подпираемое снизу холодом, а сверху подавленное восторгом. Княгиня и не думала повторять свой вопрос, она отхлебнула молока, порцией не большей, чем за один раз отхлёбывает никуда не спешащая ящерица.

Про княгиню Аа-мес говорили, что она «не любит говорить». Её прошлое было окутано тайной. Кажется, она была дочерью жреца бога Хонсу из Таниса. А может, дочерью жреца другого бога или жреца из другого города. Достовернее всего было то, что в жёны Бакенсети её отдал сам царь Апоп, ещё до того, как сделать его мемфисским князем. И именно там, в не совсем ясной земле, родился он, Мериптах. Мальчик, если бы ему велели задуматься на эту тему, признался бы, что ему нравится то, что его мать так таинственна и что про неё так мало известно. Эта таинственность была частью её непроницаемой красоты. Впрочем, сейчас он думал не об отвлечённых этих вещах, а о том, повернётся ли к нему матушка всем лицом или нет. Ему этого хотелось так сильно, и у него было так мало возможностей повлиять на неё. И вот он, понимая, что всё портит, что его не поймут, ибо он, явившись сюда, не смог «войти», стал быстро-быстро рассказывать свою ночную историю. Его никто не перебивал. Бесте и Азиме продолжали деловитую возню с париком, девушки-опахальщицы смотрено на него с интересом, но, твёрдо зная правила, установленные на женской половине дворца, не позволяли себе даже улыбнуться.

Мериптах ничего не скрыл, ни того, почему оказался в такой час на дамбе и о чём молил богов, ни того, как услышал голос из камышей и потерял способность двигаться. История была, в общем, короткой и скоро исчерпалась, ничего не поколебав в молчаливом ритуале одевания. Мериптах замер, вытянувшись изо всех сил и прижав раскрытые ладони к бёдрам. В наступившей тишине слышно было лишь рассеянное гудение одуревших мух.

   — Матушка, это был сам Себек, он приходил за мной? — в тихом отчаянии прошептал Мериптах.

   — Это было ночью? — вдруг спросила Бесте, оторвав круглый тусклый глаз от парика госпожи.

   — Да.

   — Может, это тебе приснилось, Мериптах?

Первой хмыкнула Азиме, и струйка ароматического масла и соломины обрызгала мальчику пальцы на ногах. Прочие девушки залились смехом так, словно были им переполнены, одна даже повалилась на колени, опираясь на древко своего опахала.

— Это Себек, сам Себек приходил за мною!

За спиной Мериптаха бушевал уже целый смеховой вихрь. Смеялись вышивальщицы, флейтистки, массажистки, маникюрщицы, смотрительницы косметических ларцов. В этот момент произошло самое удивительное: княгиня Аа-мес медленно повернула голову в сторону своего сына. Она не смеялась. Даже не улыбалась. Её лик сиял, большие голубые глаза, с помощью мемфисской косметики сделавшиеся огромными, неподвижно глядели на осмеиваемого рассказчика. Глядели спокойно, изучающе. Мериптах склонил голову на грудь и попятился.

Очнулся только в коридоре под колоннами каменного папируса. Всё-таки она не смеялась. Нет, зря, зря он ворвался посреди туалета, так ему и надо, и правильно, что все над ним потешались! В глубине души он так не думал, но ему хотелось поддаться на эти собственные уговоры.

Куда теперь?

В «Дом жизни»! Позднее утро, все там. И Утмас, и Бехезти, и Рипу. Там учитель Неферкер, вздорный старик, и умом несомненно уступающий Тоту, но кроме него обратиться сейчас не к кому. Для того чтобы осуществить это разумнейшее намерение, необходимо было сначала выбраться за дворцовую ограду. У ворот стояли четыре стражника, толстые, ленивые ливийцы, с вечно скошенными от зевания пастями. Бакенсети, зная, сколь мало он любим жителями управляемого им города, в личную охрану набрал исключительно инородцев. Зная о своей незаменимости, они обнаглели, и теперь, даже стоя на посту, сидели в тени привратной арки и играли в кости.

Мериптах побежал не к воротам, а в обратном направлении, на дворцовые зады. Не потому что боялся стражников, они бы скорее всего не обратили бы на него никакого внимания, просто он выбрал наиболее короткую дорогу. Петляя и виляя он пробрался меж полыхающими кухнями и распалёнными поварами. Миновал череду мастерских, маленьких сарайчиков с распахнутыми настежь дверьми, внутри по три-четыре окаменевшие в своём старании фигурки ремесленников. Только в кузнице жизнь, грохот и огонь, как на кухне. Слева у него остался «Дом женщин». Ворота распахнуты в этот утренний час, туда-сюда, наподобие пчёл, снуют, питающиеся смехом, прислужницы с женской половины. Обогнув заднюю корму дворца, Мериптах миновал бассейн и обступивший его сад. Далее выстроилась целая череда навесов из сухих пальмовых листьев. Там стояли в огромном количестве глиняные, большие и маленькие, широкогорлые и узкогорлые, кувшины — охлаждённое пиво, молоко, простокваша, пальмовое масло и ещё масса всякого ежедневно необходимого припаса. Сюда прилетали обалдевшие от жары и оплеух поварята и флегматичные, все с оттопыренной нижней губой писцы (человеческое самомнение всегда поселяется в нижней губе), разворачивали свои свитки. И масляный писец отпускал масло, а молочный — молоко. Хуже всех приходилось медовому писцу, он весь опух от осиных укусов.

За этими навесами было самое интересное место во всём этом громадном дворцовом городе. Что-то вроде свалки. Дырявые кувшины, разломанные повозки и мебель, бычьи скелеты, битый кирпич, гирлянды засохших цветов, тряпки и ещё много-много всего. Здесь нестерпимо смердело, здесь стояли целые чёрные столбы из мух, здесь водились лучшие червяки для рыбалки, здесь его примерно два месяца назад походя, почти на бегу, совратила одна дворцовая танцовщица, запомнившаяся ему какой-то несусветной скользкостью всего тела и снаружи, и внутри и отсутствием двух передних зубов. Он был ужасно рад происшествию, потому что все его приятели и великовозрастный, пятнадцати лет, Бехезти по кличке Шеду, что значит бурдюк, и обладатель невероятного по своим размерам, всегда охотно демонстрируемого уда Утмас — уже давно, по их словам, занимались этим потным делом со всякими скотницами.