Страница 31 из 101
— Ступай в теремную часовню, — шепнул Игорь...
Ефросинья, накормив сына и укачав его, стала разыскивать подругу, но той нигде не было.
Наконец челядинцы сказали Ефросинье, что Игорь отправился на верховую прогулку и взял Агафью с собой.
...Игорь и Агафья не спеша ехали по заснеженной дороге. Под Игорем был гнедой жеребец, под Агафьей белая лошадь.
Агафья, надев штаны, какие носят половчанки, и короткий половецкий кожух, сидела на лошади по-мужски. На ней была отороченная горностаем шапочка и белые варежки.
Дорога уводила к синевшему впереди лесу.
Позади на заснеженной равнине темнели бревенчатые стены и башни Путивля, вознесённые на валах. Над стенами маячили вдалеке на фоне голубых небес маковки церквей с крестами.
Игорь, удерживая рвущегося в галоп коня, поглядывал на Агафью с игривой улыбкой.
— Сколь горяча и необузданна была ты в часовне, Агафьюшка, — молвил он. — Будто все жизненные соки пробудила во мне. Красою телесного не сравнятся с тобой даже греческие богини из языческих времён, а своею неутомимостью ты превзойдёшь любую смертную женщину. Дай я тебя поцелую, ненаглядная моя!
Игорь наклонился к Агафье, которая с готовностью подставила ему свои розовые уста.
Признания Игоря наполняли Агафью упоительной радостью и сладостной истомой.
Разгорячённая поцелуем, она не осталась в долгу.
— Ты тоже был хорош, мой милый, — промолвила, не пряча счастливых глаз. — Надеюсь, мои стоны нс прогневили Бога, ведь то были стоны блаженства; С твоим... — тут Агафья употребила непристойное словечко, — я бы вовек не расставалась!
У Игоря, польщённого такой похвалой, вспыхнули щёки.
Так, возбуждая друг друга взаимными похвалами они доехали до леса.
Величавые сосны заслонили своими вечнозелёными ветвями голубое небо у них над головой. В сосновом бору снега было меньше, чем на равнине, И звуки здесь казались более явственными.
Игорь и Агафья, не сговариваясь, понизили голос.
Свернув с дороги, они долго ехали напрямик через лес, пока не выбрались на опушку. Перед ними расстилалась заснеженная луговина, посреди которой возвышался стог сена. За березняком в низине слышался лай собак, видимо, там была деревня.
Игорь и Агафья спешились возле стога. Их мысли были заняты друг другом, они были одержимы одним-единственным желанием.
Зарывшись в душистое сено с головой, любовники не заметили, как померк короткий ноябрьский день. Стало холоднее.
Прежде чем снова сесть верхом, они тщательно оглядели друг друга со всех сторон, стряхивая с одежды приставшие былинки сухой травы.
На обратном пути Игорь заговорил об Олеге:
— Правда ли, что он в поход на половцев собирается?
— Правда, — ответила Агафья. И тут же спросила: — Это ты ему сказал, будто Изольду половцы убили?
Игорь кивнул.
— Ничего другого мне не оставалось, — вздохнул он, — надо же было как-то угомонить Олега.
— А на самом деле она жива? — Агафья пытливо взглянула на Игоря.
— Жива, — сказал Игорь, — только об этом молчок.
— Откуда тогда взялось окровавленное платье?
Пришлось Игорю поведать про освобождение Вышеслава и Изольды из половецкого плена. И про то, что одно из своих платьев Изольда отдала на подстилку для раненого дружинника.
— Дружинник тот на возу ехал до самого Путивля, — молвил Игорь, — вот и платье сюда же приехало с ним вместе.
— Где сейчас Изольда? — опять спросила Агафья.
— Далеко, — нехотя ответил Игорь, — в Переяславле-Залесском.
— И Вышеслав с нею?
— Конечно.
— А Олег думает, что он бежал в Царьград. Это с твоих слов небось?
— С моих, Агафьюшка.
— Какой ты хитрый, Игорь. Ой, какой хитрый! — Агафья засмеялась.
— В народе говорят: хитрость — не порок, как и зевота — не болезнь, — усмехнулся Игорь.
До Путивля они добрались уже в сумерках.
Простодушная Ефросинья ни в чём не заподозрила ни супруга, ни Агафью. Она и сама любила конные прогулки и за ужином сожалела, что из-за родившегося Святослава вынуждена ограничить себя в этом.
— А как прокатились вы? Где побывали? — расспрашивала Ефросинья Игоря и Агафью.
Изрядно проголодавшийся Игорь был малоразговорчив, налегая на рыбные расстегаи и пироги с капустой.
Ефросинье отвечала в основном Агафья, причём с такой непосредственностью и невозмутимостью лгала ей прямо в глаза, что Игорь поражался в душе такому самообладанию.
Однако образчик истинного самообладания Агафья продемонстрировала Игорю на другой день.
Любовники уединились в её светёлке рано поутру полагая, что в этот предрассветный час их никто не потревожит. Игорь уже обнажился, чтобы соединиться с ожидающей его на ложе Агафьей, когда раздался негромкий стук в дверь.
На вопрос Агафьи, кто пожаловал в столь неурочный час, из-за двери прозвучал встревоженный голос Ефросиньи, просившей впустить её.
Растерявшийся Игорь заметался было по комнате, но Агафья спокойно взяла его за руку и спрятала за массивным дубовым столбом, поддерживающим потолочные балки. Свет от светильника, стоявшего на столе, достигал как раз до этого столба.
Игорь замер, прижавшись спиной к этой опоре, на самой границе света и тьмы.
Агафья, набросив на себя тонкую сорочицу и сунув одежду Игоря под скамью, пошла отворять дверь.
Оказалось, что Ефросинья пришла поделиться с подругой каким-то напугавшим её наблюдением за поведением маленького Святослава.
— Не хворь ли это? — вопрошала она. — Не сглаз ли?
Агафья усадила Ефросинью к столу и попыталась успокоить, мол, и амулеты-обереги над колыбелью висят, и святой водицей маленького кропили, не должен он заболеть.
Игорь слушал их беседу затаив дыхание.
Вдруг он почувствовал, что Агафья поставила стул рядом с дубовой колонной, за которой он прятался. Не прерывая беседы с Ефросиньей, Агафья делала вид, что поглаживает резные узоры на дубовом столбе, а сама то и дело касалась пальцами то Игорева бедра, то низа его живота.
Ефросинья распространялась про детские хвори и бабок-знахарок, а внимающая ей Агафья тем временем стиснула в кулаке Игорев мужской орган, да так, что князь едва не вскрикнул.
Своими притворными зеваньями Агафье наконец удалось выдворить незваную гостью за дверь. Ещё не стихли шаги Ефросиньи, а проказница уже тащила Игоря в постель, подшучивая при этом над его бледным лицом.
В другой раз Агафья пробралась в спальню к Игорю, зная, что он ночует последнее время отдельно от супруги. Любовники только-только испытали первую сладострастную волну и лежали в счастливом утомлении, прижавшись друг к другу, когда в дверь постучали. Так стучала лишь Ефросинья.
И опять Агафья первая сообразила, что надо делать. Собрав в охапку свою одежду, она юркнула под кровать, молчаливым жестом велев Игорю впустить жену.
Игорь, открывший дверь, был несказанно удивлён и раздосадован, когда та обняла его за шею и шёпотом сообщила, чего хочет от него.
Уложив супругу на ложе, ещё тёплое от тела Агафьи, Игорь старательно делал вид, будто страстно вожделеет к ней. Ефросинья, истомившаяся по телесной усладе, не замечала ни торопливой суеты мужа, ни даже его неловкой грубости. В ней вдруг пробудились совершенно новые сладостные ощущения, и она, растворяясь в них, исходила охами и томными стонами, умоляя Игоря продолжать и продолжать.
Измученный Игорь внезапно заснул как убитый, едва его голова коснулась подушки.
Ефросинья какое-то время лежала с открытыми глазами, почти не чувствуя своего тела и заново переживая пролетевшие минуты блаженства. Потом задремала и она. В обволакивающие её дремотные грёзы неожиданно вклинился тонкий скрип открываемой двери. Ефросинья чуть приоткрыла глаза и в жёлтом свете одинокой свечи увидела обнажённый женский силуэт с распущенными по плечам светлыми волосами, исчезающий в тёмном проёме дверей. Ефросинья вновь закрыла глаза, погружаясь в сон, но в её заторможенном сознании всё же появился слабый сигнал удивления: что это было? Сон или явь?