Страница 9 из 67
Приняв гостинец, Тафюр, чье лицо также закрывал башлык, воздал должное угощению Боэмун-да, которое пришлось «королю» очень по вкусу. Сделав несколько больших глотков, он рыгнул, но потом опять надолго приложился к меху и лишь затем весьма неохотно передал вино свитским.
— Как видно, угощение мое тебе по нраву, ну что ж, теперь, пожалуй, можно и поговорить, раз уж мы, наконец, встретились, хорошая беседа всегда идет к вину. — Тафюр кивнул, а Боэмунд, указав рукой в сторону, предложил: — Отъедем.
Однако не успел князь тронуть коня, как со стены раздался громкий крик, отличало его от прочих только то, что кричавший пользовался не турецким языком, не латынью или каким-нибудь из франкских диалектов, что ввиду плохого знания врагами их языка весьма забавляло крестоносцев, а хорошим греческим, к тому же обращался человек непосредственно к собеседнику Тафюра.
— Как можешь ты допускать такое безобразие, князь франков?
— А как ты можешь обращаться ко мне в столь высокомерной манере, — так же по-гречески прокричал в ответ Боэмунд, сложив ладони рупором. — Назови себя, или я вообще не стану разговаривать с тобой.
— Ты отлично знаешь меня, князь, я — Аги-Азьян, владетельный эмир этого города. То, что творят твои люди, — немыслимо, они оскорбляют моих воинов, поедая тела их товарищей.
Боэмунд ответил не сразу, он повернул коня и посмотрел на оставшихся чуть позади дружинников. Те, зная манеры господина и его любовь к хорошей шутке, с нетерпением ожидали, что же князь скажет турку.
— У моих воинов иное мнение, — прокричал Боэмунд в импровизированный рупор. — Они говорят, что свинья, конечно, лучше, но и турок ничего.
Обе свиты засмеялись, среди норманнов не все хорошо понимали греческий; но те из них, кто обладал большими способностями к языкам, помогли товарищам. В свите Тафюра было немало таких, кто знал и турецкий, а уж речь ромеев все понимали в достаточной мере для того, чтобы насладиться шуткой князя Тарентского.
— Вы варвары! — воскликнул Аги-Азьян. — Так не поступают даже дикие народы, только звери способны на такое!
— Чушь! — закричал в ответ Боэмунд. — Твои соплеменники пожирают падаль, не станешь же ты называть своих солдат падалью? Если станешь, тогда твоя взяла, мы — варвары, но не больше, чем вы! — Не дожидаясь ответа пораженного его словами врага, князь добавил: — Обещаю тебе, Акциан, что, когда мои воины возьмут город, я не стану есть тебя, просто велю отрезать твою мудрую голову и насажу на самый высокий кол, который найду, а тело отдам бродячим псам… Все, я больше не желаю говорить с тобой.
Аги-Азьян задергался, он затопал ногами и что-то закричал по-турецки, а потом, сообразив, что Боэмунд все равно не понимает его, добавил на греческом:
— Ты никогда не войдешь в этот город, иначе как пленником, босым, с арканом на шее, жалкий раб! Кербога уже близко! Он придет, чтобы покарать тебя и всех твоих язычников!
— Кербога, ты говоришь? — удивился в ответ Боэмунд так, точно впервые слышал грозное имя турецкого атабека. — Ты еще вспомни своих друзей из Дамаска и Галеба, они уже приходили сюда, а теперь зарылись в норы, точно крысы!
Аги-Азьян прокричал несколько греческих ругательств и, взмахнув плеткой, принялся по-турецки раздавать приказы солдатам, которые немедленно помчались в разные стороны.
— Ладно, прочистили горло, теперь давай поговорим о наших делах, — вновь обратился Боэмунд к Та-фюру, и они отъехали в сторону на несколько саженей, оставив позади от души потешавшихся свитских.
Разговор занял не так уж мало времени, а когда Боэмунд и «король нечисти» вновь подскакали к своим дружинам, намереваясь продолжить прерванный путь, некое обстоятельство задержало их. Продолжительность беседы оказалась вполне достаточной, чтобы турки успели вывести на стену пленных христиан, среди которых оказался, по меньшей мере, один человек высокого происхождения. Впрочем, установить это по одеянию несчастных казалось делом весьма затруднительным, так как тела христиан прикрывали лишь одинаково грязные, зачастую даже и окровавленные лохмотья.
Однако лицо одного воина и его манера держаться не оставляли сомнения в принадлежности этого человека к благородному рыцарскому сословию. Враги, очевидно, думали так же, поэтому некоторых из пленников сбрасывали связанными со стен, для иных складывали костры, уготовив почетную смерть для одного лишь рыцаря, чьи длинные белокурые волосы разметались по широким плечам. В человеке не ощущалось страха, хотя плаху сооружали прямо на его глазах.
— Кто это? — наперебой спрашивали друг друга дружинники Боэмунда и Тафюра. Некоторые высказывали предположения относительно происхождения благородного господина, но другие отвергали их. Как ни странно, получалось, что рыцаря знали под многими именами, но точного не ведал никто. Однако все дружно сошлись, что обреченный прибыл в лагерь осаждающих, возможно, в начале текущего года и сражался в отряде герцога Роберта Нормандского, пока не угодил в плен. Судя по тому, что рыцарь не вполне твердо держался на ногах, можно было предположить, что причиной его несчастья послужило ранение.
Палач толкнул рыцаря, отчего тот упал на плаху, но, найдя в себе силы, поднялся. Тогда турок вновь толкнул его, прокричав на ломаном греческом:
— На колени, раб! Проси пощады, покажи своим друзьям, что ждет их, когда наш господин накинет каждому из них на шею ременный аркан!
Рыцарь не пожелал обращать внимание на слова палача, а возможно, и вправду, будучи новичком в этих краях, просто не знал чужого языка. Тогда на помощь палачу пришел другой турок, который прокричал примерно то же самое, только на ужасно исковерканной разговорной латыни.
— Знай, нечестивый язычник, что благородные рыцари Нормандии не преклоняют колен и не просят пощады у таких, как ты! — ответил обреченный.
Удары посыпались на него со всех сторон, рыцарь упал, но все равно пытался подняться. В рядах дружинников Боэмунда произошло некоторое замешательство. Кони, почуяв настроение всадников, напряглись, послышалось негромкое ржание.
— Эй, Акциан! — крикнул Боэмунд. — Зачем ты мучаешь героя? Отпусти его, или он так пугает тебя?
— Я отпущу его, когда на этом месте окажешься ты, Боэмунд! — ответил Аги-Азьян.
— Этого не случится, Акциан, ты ведь знаешь… — князь обратился к нормандцу: — Как тебя зовут, благородный рыцарь?
Пленник поднялся. Как ни слаб был его голос, все же франки[4] услышали гордое:
— Мое имя Хьюго, светлейший князь… Хьюго де…
Налетевший порыв ветра отнес его слова, а повторить их у рыцаря уже не хватило сил.
Один из воинов, сжав шенкелями бока кобылы, рванулся было вперед, но сосед его поймал уздечку лошади, и та поднялась на дыбы.
— Что ж, мы так и будем смотреть, как язычники убивают воинов Христовых? — раздалось сразу несколько голосов, принадлежавших по большей части молодым.
— У нас нет лестниц! — возразили старшие. — Нас мало для атаки, к тому же они успеют убить всех раньше, чем мы доскачем до стены.
Белокурый красавец сделал попытку что-то сказать соплеменникам, но ветер, задувший с юга, уносил слова, которым судьба определила стать последним в жизни рыцаря Хьюго. Ему велели опуститься на колени, и на сей раз он подчинился. Рыцарь с покорностью обреченного уже собирался положить голову на плаху, однако замешкался и что-то сказал палачу, тот не вполне понял и повернулся к Аги-Азьяну. Эмиру перевели, он понял, чего хочет обреченный, и кивком дал согласие.
Помощник палача убрал с шеи Хьюго длинные светлые волосы и взял их в руку так, как просил казнимый, который не мог смириться с мыслью о том, что пострадает его прекрасная прическа, которой он, по-видимому, дорожил больше жизни. Ни один преступник никогда не обращался с такой просьбой к Аги-Азьяну; видавшему виды палачу и его подручникам также не приходилось слышать, чтобы казнимый высказывал столь странное желание. Однако чужая душа — потемки, мало ли что может пожелать человек в последнюю минуту жизни.
4
Франками на Востоке называли всех крестоносцев.