Острие копья

– А теперь молись, Арчи, чтобы на сей раз я угадал. Если да, то к Рождеству я пополню коллекцию еще одним сортом ангрекум сескипедале.

Я догадался, о чем идет речь, ибо вел учет всех затрат по делам оранжереи, и хотя я писал в счетах все эти заковыристые названия орхидей по-латыни, мне также трудно было произнести их вслух, как понять, какое отношение имеет исчезновение Карло Маффеи к смерти какого-то ректора университета.

– Покажи ей какой-нибудь экземпляр, – вдруг сказал Вульф.

Последний экземпляр просмотренной им газеты лежал сверху, но я взял тот, что был под ним. Заметка о пропаже картины была справа в углу страницы. Когда я развернул страницу перед Анной, Вульф сказал:

– Посмотрите, мисс Фиоре. Здесь была сделана вырезка в той газете за понедельник?

Бросив беглый взгляд на страницу, Анна тут же сказала:

– Нет, сэр. Это была большая заметка вверху, я покажу вам…

Я быстро взял у нее газету, отбросил и дал ей другой экземпляр. На этот раз взгляд Анны задержался на странице дольше.

– Да, здесь.

– Вы уверены?

– Да, она была сделана в этом месте, сэр.

Какое-то время Вульф молчал, затем вздохнул и сказал:

– Поверни-ка ее кресло. Арчи.

Я повернул кресло вместе с Анной так, чтобы она сидела прямо против Вульфа. Тот, подняв на нее глаза, спросил:

– Вы уверены, мисс Фиоре, что дыра от вырезки была именно здесь?

– Да, сэр, уверена.

– Вы видели эту вырезку где-нибудь в комнате, в корзинке для бумаг или в его руках?

– Нет, не видела, сэр. В корзинке ее не могло быть, потому что у мистера Маффеи в комнате нет корзинки для бумаг.

– Хорошо, если бы все так просто объяснялось. Вы можете ехать домой, мисс Фиоре. Вы хорошо держались, были добры, терпеливы и мужественны, не как многие из тех, из-за которых я предпочитаю не выходить дому, чтобы только избежать встречи с ними. Вы вот знаете, для чего человеку дан язык и как им пользоваться? Я хочу, чтобы вы ответили мне еще на один вопрос. Окажите мне такую любезность.

Хотя девушка была полумертвой от усталости, у нее нашлись еще силы, чтобы удивиться. Я увидел это по ее глазам. Она с изумлением смотрела на Вульфа.

– Только один вопрос, мисс Фиоре. Вы когда-нибудь видели в комнате Карло Маффеи клюшку для гольфа?

Если он ждал эффекта от этого вопроса, он с лихвой его получил. Впервые за все эти долгие часы девушка не ответила на его вопрос – она потеряла дар речи. Это было совершенно очевидно. На мгновение вопрос как будто вызвал еле заметную краску на ее щеках, но потом она побледнела еще больше, рот ее был полуоткрыт, и лицо, лишившись осмысленного выражения, напоминало лицо дебила. Она начала дрожать.

Но Вульф не отступал.

– Когда вы видели ее? – тихо спросил он.

Она неожиданно плотно сжала губы, и ее руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.

– Нет, сэр, – пробормотала она. – Нет, сэр, я ничего не видела…

Вульф какое-то мгновение смотрел на нее, а потом сказал:

– Ладно. Все хорошо, мисс Фиоре. Отвези ее домой, Арчи.

Она даже не попыталась встать, пока я не коснулся ее плеча. Тогда она оперлась о подлокотники кресла и поднялась. Вульф действительно потряс ее, но она не казалась испуганной, а скорее поникла.

Я снял со спинки кресла ее жакет и помог ей надеть его. Когда она пошла к двери, я обернулся, чтобы сказать что-то Вульфу, и не поверил своим глазам – он встал со своего кресла. Однажды, помню, он не соизволил даже сделать вид, что привстает с него, когда эту комнату покидала дама, стоившая двадцать миллионов долларов, и к тому же жена английского герцога.

– Я обещал ей доллар, сэр, – сказал я ему наконец то, что собирался сказать.

– Тогда тебе придется выполнить свое обещание. – И чуть повысив голос так, чтобы его было слышно у двери, пожелал доброй ночи мисс Фиоре.

Она не ответила. Мы вышли и я посадил ее в машину. На Салливан-стрит миссис Риччи ждала нас на тротуаре перед домом. Одного ее взгляда в мою сторону было достаточно, чтобы я, не вдаваясь в объяснения, уехал.

3

Когда, поставив машину в гараж, я пешком дошел до Тридцать пятой улицы, в кабинете Вульфа уже было темно. Поднявшись на второй этаж, я увидел полоску света под дверью его спальни. Я часто гадал, как он сам справляется со своим вечерним туалетом, ибо доподлинно знал, что Фриц ему в этом не помогает. Комната Фрица была этажом выше, через холл от оранжереи, моя же соседствовала со спальней хозяина. Я любил свою комнату, она была достаточно просторной, в два окна, с отдельной ванной. Здесь я провел последние семь лет и считал ее своим домом. Я рад был бы прожить в ней еще столько же и даже втрое больше.

Единственная девушка, которую я любил, сделала свой, возможно, лучший выбор. В эти тяжелые для меня дни я и познакомился с Ниро Вульфом, но об этом в другой раз, когда придет время. Есть тут моменты, которые еще не до конца мне ясны. Итак, эта комната стала моим домом. В ней были большая удобная кровать, письменный стол со множеством ящиков и ящичков, три мягких удобных кресла, хороший ковер во всю комнату, а не половичок, скользящий под ногами, словно кусок масла на раскаленной сковороде. На стенах висели картины, нарисованные мною самим, и, как мне кажется, неплохо: гора Вернон на родине президента Джорджа Вашингтона, голова льва с рыжей роскошной гривой и премиленький пейзажик – деревья, лужайка, цветы. Тут же висела большая в рамке фотография моих родителей, умерших, когда я был совсем ребенком. Правда, у меня имелась еще одна картина – обнаженная женщина, наготу которой скрывали длинные роскошные волосы, но она висела в ванной. В общем это была самая обыкновенная комната, если не считать сигнального устройства у меня под кроватью. Оно включалось, когда Вульф входил в спальню и поднимал рубильник. А делал он это каждый вечер, и тогда, если кто-то приближался к дверям его спальни ближе, чем на пять футов, или пытался влезть в окно, выла сирена. Разумеется, все входы и выходы в оранжерее были тоже на сигнализации. Вульф однажды сказал мне, словно это имело для него значение, что ему незнакомо чувство страха за свою жизнь. Просто он не терпит, когда к нему кто-либо неожиданно прикасается или вынуждает делать резкие и ненужные движения. И я понимал его – при огромном росте и необъятной толщине это действительно проблема. Что касается меня, то трусов я не выношу, и не сел бы с ними за один стол.

Прихватив в кабинете газету, переодевшись в пижаму и шлепанцы, я уселся поудобней в кресле и, убедившись, что сигареты и пепельница под рукой, стал внимательно изучать сообщение о смерти ректора. Длинный заголовок с подзаголовками сообщал: «Смерть Питера Оливера Барстоу от сердечного приступа. Ректор Холландского университета внезапно умер во время игры в гольф. Его друзья бросились к нему, но он уже был мертв».

Это была довольно пространная заметка, занимавшая целую колонку на первой полосе и полколонки на второй. А далее шел некролог и соболезнования всяких именитых людей. Все мало чем отличалось от сообщений такого рода – просто ушел из жизни еще один человек. Я просматривал газеты каждый день, этому сообщению было всего два дня, но я не помню, чтобы обратил на него внимание. Барстоу, пятидесяти восьми лет от роду, ректор Холландского университета играл в воскресенье в полдень в гольф в клубе «Зеленые луга» близ Плезентвиля, в тридцати милях к северу от Нью-Йорка. Игроков на поле было четверо – Барстоу, его сын Лоуренс и двое друзей – Е. Д. Кимболл и его сын Мануэль Кимболл. Послав мяч к четвертой лунке, Барстоу внезапно упал лицом в траву и после нескольких конвульсивных движений затих. Мальчик, несший за ним сумку с клюшками, тут же бросился к нему. Когда подошли остальные, он был уже мертв.

Среди посетителей клуба оказался врач, старый приятель Барстоу. Они вместе с сыном покойного доставили его в машине домой, в поместье Барстоу в шести милях от гольф-клуба. Доктор констатировал смерть от коронарного тромбоза. Далее подробно рассказывалось о карьере Барстоу, его успехах и прочем. Тут же была помещена его фотография. Когда его внесли в дом, жена потеряла сознание. Сын и дочь держались мужественно.