Обители пустыни

— Да, великолепно, — вяло согласился Дин. Внезапно он сообразил, что восход луны, обыкновенно вызывавший у Холлуэя бурю поэтических восторгов, этой ночью никак того не вдохновлял. Он, всегда такой живой и деятельный, сделался вдруг рассеянным и безразличным. Дин гадал, не перегрелся ли часом молодой фотограф на солнце, когда Холлуэй нарушил молчание; говорил он с некоторой неуверенностью и стесненностью, благодаря чему внезапно показался Дину совсем мальчишкой.

— Знаешь, Дин, я вот раздумывал, есть ли, в конце концов, доля правды в россказнях наших землекопов? Я не имею в виду всю эту ахинею о женщине, но, сегодня вечером я сам кое-что видел.

— Где именно? — так же серьезно спросил Дин. Темнота скрыла улыбку иронической терпимости на его лице.

— Внизу, среди могил.

Голос Холлуэя звучал торжественно.

— Стало быть, какой-то козел вырвался на свободу, — бодро предположил Дин.

— О, можешь надо мной смеяться, если хочешь! — с неожиданной твердостью произнес Холлуэй. — Разумеется, дальше ты скажешь, что это был один из наших рабочих. Не исключаю, но готов поклясться, что это было нечто иное. Для чего рабочим бродить здесь в такое время, когда и во имя спасения своей бессмертной души ни один из них не посмеет приблизиться к проклятому месту после наступления темноты?

— Тогда почему ты сам туда пошел? — спросил Дин.

Услышав ответ Холлуэя, негромкий, со странным задыхающимся хрипом, Дин выпрямился во тьме, пытаясь разглядеть лицо друга.

— Не знаю. Как ни, глупо это звучит, ничто, не может отвадить меня от этого места. Говорю тебе, Дин, я был там четыре последние ночи, каждую ночь, и я боюсь его до смерти.

— Если так, зачем же, ради всего святого, ты туда ходишь? — изумился Дин.

— Говорю же, я ничего не могу с собой поделать! — нетерпеливо ответил Холлуэй. — Не успеваю оглянуться, как я уже там. Скажи мне, Дин, когда люди получают солнечный удар, не наделяет ли это их способностью видеть вещи… которых на самом деле нет, понимаешь?

— Не знаю, — медленно начал Дин и умолк, вспомнив картину, что не покидала его теперь ни днем, ни ночью: тускло освещенная гробница, скорчившаяся на полу и блистающая драгоценностями мумия с горящими глазами и сам он, почти лишившийся чувств, сраженный ужасающим солнечным ударом, раздирающий голыми руками земляной завал в агонии идиотического страха.

— Да, это так, — решительно сказал он.

Холлуэй глубоко, с облегчением вздохнул.

— Хвала небесам! Если бы не это объяснение, я уж точно рассудил бы, что начинаю сходить с ума… Какая прекрасная ночь! Похожа на те, что бывают у нас на родине поздней весной.

Он с удовольствием потянулся, расслабил все свое мускулистое тело и поглядел вверх на повисшую в небе луну. Дин понимал, что Холлуэю было необходимо выговориться, по-своему излить терзавшее его смутное беспокойство, и слушал фотографа краем уха, не слишком вникая в его болтовню.

— Там есть холм позади старого дома, — продолжал мальчишеский голос. — Луна появляется из-за него точно так же, как здесь, когда восходит каждую ночь за Холмом затерянного города. И там есть большое старое яблоневое дерево, а прямо под ним разбита клумба, где растут фиалки. Я вдыхал их аромат целый день — словно в любую минуту мог посмотреть вниз и увидеть, как они растут в тепле и сырости. Забавно, как человек может заставить себя поверить, что чувствует запах цветов, тогда как на тысячу миль вокруг цветов нет и в помине, и как простое воспоминание об этом запахе возвращает его к давным-давно забытым вещам. Не пойму, отчего я вообразил все это, но воспоминание оказало на меня довольно любопытное действие: я начал скучать по своему маленькому щенку бультерьера, как никогда и ни о чем не тосковал в этом бренном мире. Я отдал бы половину себя, чтобы он оказался сейчас рядом со мной и положил голову мне на колени; и я даже не знаю, почему так, ведь фиалки никак не связаны с бультерьерами.

Дин встряхнулся, сознавая лишь то, что Холлуэй продолжает говорить.

— Фиалки? — переспросил он.

— Я просто рассказывал о Кено, своей собаке, — грустно произнес Холлуэй. — Эта луна заставила меня вспомнить о доме, и о старом саде с фиалками — клянусь, я буквально чувствую их запах прямо сейчас — и одно потянулось за другим, и я стал думать о своем щенке. Больше я сейчас ни о чем и ни о ком не могу думать. Иди спать, не обращай на меня внимания. Интересно все же, не является ли это одной из стадий треклятой солнечной болезни. В таком случае, у меня налицо все симптомы.

— Что там за «одна из стадий»? — сонно отозвался Дин, в то время как Холлуэй замолк, не получив ответа.

— Э-э… ну, то есть, когда ощущаешь ароматы, которых не существует и прочее. Что, в чем дело?

Дин выпрямился, положил руку на плечо Холлуэя и легонько потряс фотографа.

— Ты тоже это испытал? — спросил он. — Послушай-ка, Боб, и ты это почувствовал?

— Да, я тоже, в каком-то смысле, — признался Холлуэй.

— Я и не думал, что это произведет на тебя такое впечатление. Это ведь часть обычной программы, не так ли? — головокружение, боль в затылке, раскаленный железный обруч перед глазами, появление разного рода запахов и видений. Это… это ведь симптомы? Определенно, симптомы — чем еще, разрази меня гром, это может быть? Не уверен, что все это меня тяготит; это не так уж неприятно, если подумать, но, ах! я даже не знаю! Я стал так чертовски скучать по дому.

Он прервал себя на полуслове и тревожно зашевелился в темноте.

— Я несу вздор, — сказал он твердо. — Думаю, это тоже симптом. Что ж, самое время пойти спать.

Он бросил взгляд на свою палатку, белеющую в отдалении под лунным светом.

— Лучше возьми себя в руки и постарайся избавиться от этих приступов, — ласково посоветовал ему Дин. — К солнцу в этих краях нельзя относиться легкомысленно, знаешь ли.

Когда Холлуэй побрел к палатке, Дин проводил прищуренными глазами. Затем он добрался до собственной палатки и зажег лампу. Используя кожаный дорожный сундук как письменный стол, он сделал несколько записей в дневнике и навел порядок в журнале раскопок и книгах учета находок; а тем временем снаружи сгущалась ночь и весь лагерь погружался в сон.

После он убрал бумаги и расстелил постель. Но не успел он протянуть руку, чтобы погасить лампу, как остановился, склонив голову и прислушиваясь. По ту сторону брезентовой стены, совсем рядом с палаткой, раздался тихий звук, словно рядом перекатилось и прошуршало чье-то тяжелое тело. Дин снял ботинки и бесшумно прокрался к выходу. Он глянул на залитый лунным светом пейзаж и резко отпрянул назад с быстрым вдохом.

— Господи! — пробормотал он. — Этот мальчишка!… Устроился здесь в одном одеяле вместо того, чтобы спать, как полагается, у себя в палатке. Он что, совсем обезумел?

На мгновение Дин задумался. После снова надел ботинки, шумно завозился, опять прислушался — и затем позвал как можно более естественным тоном:

— Эй, Холлуэй! Ты еще не ложился? Заходи.

И усмехнулся, заслышав смущенный шорох по ту сторону брезента. Затем послышались шаги.

— Заходи, не стесняйся, — любезно пригласил он, — полог не застегнут, — и вновь прилежно склонился над своим дневником.

Холлуэй вошел; Дин обернулся и поднял на него пытливый взгляд.

— Уверен, что я не помешаю? — спросил Холлуэй. Интонация его голоса заставила Дина присмотреться к фотографу внимательней.

— Ничуть, — ответил он. — Честно говоря, я в самом деле рад, что ты пришел. Я услышал, как ты… кхм… проходил мимо, и подумал — отчего бы не пригласить тебя в гости? Ты случайно не помнишь, в какой ящик мы упаковали слепок с надписи из библиотеки?

— Я, нет, кажется, не помню, — сказал Холлуэй. Он опустился на складной стул. — Дин, можешь мне дать какое-нибудь снотворное? Я, мне что-то сегодня совсем нехорошо. Это солнце — во всем виновато солнце.

Дин недоуменно и чуть нахмурившись посмотрел на него. Холлуэй напряженно вцепился обеими руками в края сиденья. Его лицо было бледно, светлые волосы взъерошены. Он плотно стиснул зубы, но уголки его губ время от времени подергивались. На плече виднелось длинное пятно, оставленное землей. Под взглядом Дина Холлуэй сейчас же беспокойно задергался.