Страница 10 из 43
— Пылесос! Механический пылесос, честное слово! А это утюг угольный. Гляди! Гладить можно, если почистить!
Так он и обнаружил среди худых самоваров, гигантских ржавых безменов и маслянистых керосиновых ламп заляпанный краской охотничий рог. Чистили мы его речным песком по очереди и довели до изумительного золотого блеска, по крайней мере, местами.
Весь день я провалялся на диване, листая «Ниву» и поглядывая изредка на наш «арсенал». Часы в коричневом застекленном футляре шипели и рассыпали по дому серебряный звон, не спеша отсчитывая время, оставшееся до вечерней охоты. Бес спал у меня в ногах, свернувшись калачиком и спрятав нос в широкие передние лапы. За окном моросило и хмурилось, и даже в комнатах пахло дождем.
— Погодка-прелесть! — радостно потирая руки и поглядывая в окно на бесконечную серую пелену неба, сам себе сказал брат, когда часы с горем пополам прозвенели восемь раз свою несложную мелодию.
— Пора. Скоро смеркаться станет.
На улице Бес мигом вывозился в грязи и, готовый идти во все стороны одновременно, натянул поводок. Вырывая мне руку из плеча, он самозабвенно, с хрипом тянул то к забору, то к обочине. Резко останавливался и внимательно смотрел, не отстал ли брат. А он конечно же отставал и шел немного сзади, держа за проволочную ручку скрипучую керосиновую лампу.
Смеркалось, когда мы встали в вербах, усыпанных крепкими шелковистыми султанчиками. Сзади нас голые сиротливые осины и черные ели спускались в бездонный овраг и тонули там в рыхлом сыром снегу. На поляне снег уже сошел, и примятая прошлогодняя трава пряно пахла дождем. Мы встали спиной друг к другу. Бес понял, что уже пришли на место, и пытался сесть, но всякий раз, как его хвостик касался мокрой земли, он поднимался и пересаживался.
— Люблю я это, — неожиданно произнес вполголоса брат.
— Что, Это? — спросил я, понимая, что ему хочется высказаться.
— Вот это все! — быстро ответил брат, словно ждал, что я переспрошу, а я почувствовал, как он повел головой, показывая «это все». — Апрельский вечер, голые еще деревья. Видишь, как они дрожат? Не по-зимнему, потому что соки их уже напитали.
— «На бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, березы ветки поднимали и незаметно вечерели», — вспомнил я из Мандельштама.
— Красиво, — отозвался брат. — Но я не о таком апреле говорю. Я вот этот апрель люблю. Чтобы пасмурно было, чтобы промерзнуть и продрогнуть, чтобы дождик шел, чтобы ватник мой намок, отяжелел и набух от влаги небесной, чтобы пальцем по стволу проведешь, а на нем след остался, потому что ствол весь тонкой росой покрыт. А дома скинешь грязные сапоги, сбросишь красные от глины штаны и сидишь в одних трусах с папироской и пьешь чай горячий. Сидишь, врешь кому-нибудь про свои охотничьи подвиги или слушаешь с удовольствием, как кто-нибудь из друзей врет. А то еще в бане…
— Тс-с, тс-с, — послышалось от вершин дальних берез, и брат оборвал себя на полуслове.
Судя по приближающемуся посвисту, птица налетала с его стороны.
Неповторимое вальдшнепиное циканье становилось все ближе и ближе. Я услышал, как брат вскинул ружье и нежно щелкнул предохранителем. Сейчас он выстрелит. Я замер и слегка прищурился ожидая в любую секунду хлесткого залпа. Вот птица цикает почти над нами, вот уже над нами. Сейчас бабахнет. Сейчас! Сейчас! Ну?!!
Продолжая как бы между прочим цикать, вальдшнеп пролетел в вышине огромной ночной бабочкой.
— Почему не стрелял-то? — удивленно спросил я, когда посвист пропал в мокрых кронах осин.
— Так, она не хоркала, — пролепетал брат. — Самочка была, наверное.
— Ну, а в бане-то что?
— В какой бане?
— Которая после охоты.
— А-а-а. Там классно. Там крапива в кипятке заварена, там листик душистый из дубового веника на спину прилипнет.
Как банный лист.
— Вот так ты все это чувствуешь?
— Ага.
— Такты все это видишь?
— Ага, — спокойно отвечал брат, не чуя подвоха.
— Любите вы, охотники, помудрить. Если ты хочешь рассказать про сегодняшний вечер, то так и скажи: «Сегодня, надцатого апреля, в двадцать часов пятнадцать минут мы вышли на охоту. Моросил дождь. Температура окружающего воздуха колебалась в пределах двенадцати — четырнадцати градусов по Цельсию…»
— Тихо, умник. Летит!
В этот раз вальдшнеп, тихо присвистнув, гортанно прохрипел. Я обернулся. Вновь птичий силуэт показался в паутине березовых крон со стороны брата. Бог знает, что происходит в такую минуту с охотником. Из-за маленькой длинноклювой птички ты теряешь ощущение своего тела. Остается только душа, молящаяся неведомо кому, чтобы этот неведомо кто не сыграл над тобой шутку, позволил добыть птицу. Зависть к тому, кто стреляет, готова вырваться из тебя с тихим стоном. И молоточки в голове, независимо от твоих желаний, выстукивают в голове одно и то же: — «Пусть он попадет! Пусть он попадет!» Стрел!!!
Мелкая дробь прошла через тело тянущего куличка, и душа его в одно мгновение вырвалась на свободу и умчалась куда-то вверх. А то, что осталось, лишенное способности чувствовать, петь, любить, летать упало в прелую темную траву.
— Напусти! — прошептал брат.
Бес, мгновенно среагировавший на выстрел, уже стоял на задних лапах, натянув поводок струной, и искал в воздухе опору для передних. Я снял с него поводок, и он в три длинных и высоких прыжка оказался там, где упала дичь. Схватив вальдшнепа, он направился было в сторону от нас, к кустам. Но мой строгий окрик остановил его. Бес лег с птицей в зубах на сырую траву и прижал уши, как нашкодивший пес, который готов стерпеть любые побои, лишь бы не забрали добычу.
— Дай папе! — резко прошипел я, подходя к нему, и повторил еще раз: — Дай папе!
Он нехотя разжал пасть и положил на лапы мягкое и теплое тело вальдшнепа. Я поднял птицу, а Бес подпрыгнул, как привязанный к ней, пытаясь если не овладеть трофеем, то хоть понюхать его еще раз.
— Прав ты конечно, — продолжил брат разговор в пол голоса. — Наверное, это от неуважения людей друг к другу. Все уважение кончается словами. Если я испытываю какие-то чувства, то они настоящие. А если другой кто чувствует, то это у него от самомнения.
Он замолчал, а я задумался над его словами.
— Другой чувствовать не может, — вдруг снова и как-то очень грустно заговорил брат. — На другого поэтому и донести можно, и расстрелять его можно, и счеты с ним сводить по любому пустяшному делу нужно до полного его физического уничтожения. Неужели это тоже наша национальная черта?
Стемнело так, что и лес и земля стали казаться одним целым, одной огромной черной чашей, накрытой грязно-серым блюдцем неба. Стало заметно холоднее.
Снова зацикала птица и темное пятно неясных очертаний, едва различимое на фоне небесной мути стало приближаться к нам, похоркивая. Брат выстрелил, и мы услышали легкий шуршащий удар от тела птицы, упавшей в снег оврага. Бес шустро помчался на этот звук. Брат разломил ружье и стал вытягивать из стволов гильзы. Запахло спаленным порохом.
В этот миг над нами дважды хоркнул и цикнул, невесть откуда взявшийся, вальдшнеп. Я поднял глаза и отчетливо увидел прямо над собой силуэт тянущего петушка.
— Пали! — зашипел брат так, словно решился-таки вырвать больной зуб.
Я вскинул к плечу двустволку и попытался прицелиться в медленно тающую в ночном небе птицу. Нажал сразу на оба курка. Предохранитель! Отжал кнопку предохранителя и снова поймал птицу в прорезь между стволами. Приклад ударил в плечо, и в ушах зазвенело.
— У-ушел, — с нотой обиды в голосе проговорил брат и сразу же примирительно добавил: — Ладно, пусть живет. Завтра доберешь. Похолодало. Больше не полетят. Пора домой. Где Бес-то?
Домой собака шла вяло, не натягивая поводка и стараясь остановиться и обнюхать каждый кустик и бугорок. Мы немного отстали. В темноте я почти не видел брата, но слышал, как чавкают в глине его сапоги и скрипит так и не пригодившаяся керосиновая лампа. Мы шли молча, думая каждый о своем, а может быть об одном и том же, потому что у самого дома брат вдруг обернулся и, улыбнувшись, сказал: