Чужая луна

— Да где ж ты его тут, среди моря, найдешь! Хоть чего бы ни то! До Константинополя бы не померла! А там…

Слащёв понял. Он решительно рванул дверь каюты и увидел Пантелея: тот, видимо, подслушивал встречу хозяина с хозяйкой.

— Стой здесь! Охраняй! — приказал Пантелею Слащёв.

— Вы бы энто… людей не пужали. Скинули б заграничное. Я вашу одежу… На крючечке висит.

Слащёв неожиданно послушался Пантелея. Он торопливо и сердито переоделся и вышел.

Спустившись вниз, на нижнюю палубу, он стал пробираться по тесно заполненному чихающими, кашляющими и стонущими людьми узкому длинному коридору. В большинстве своем это были солдаты. Они сидели под стенками, вытянув в проход ноги: это была единственная поза, позволявшая в корабельной скученности хоть немного отдохнуть. Совсем обессилевшие от недоедания и морской болезни, засыпая, они сползали по стене вниз и, перегораживая коридор, укладывались на полу, прижимая к себе карабины. Через таких приходилось осторожно переступать.

Слащёв вглядывался в усталые обреченные лица, выискивая, к кому бы можно было обратиться, если не за помощью, то хотя бы за советом.

Но люди сидели с закрытыми глазами. Они не спали, а забывались в полудреме. В таком состоянии лучше коротается время: оно движется быстрее, и желудок не так тревожит голодной сосущей болью.

Среди этих дремлющих, ко всему безразличных людей Слащёв выделил смугловатого мужчину. Он не спал и даже с некоторым удивлением и любопытством рассматривал невесть как оказавшегося здесь, в трюме, седого генерала.

— Не подскажете, нет ли здесь, среди беженцев, лекарей? — спросил у него Слащёв.

— Раненый? — отозвался мужчина.

Если бы на месте Слащёва здесь, на «Твери», оказался Кольцов, Красильников или, на худой конец, даже Жихарев, они бы узнали этого солдата. Это был Андрей Лагода. Тот самый Лагода, который совсем недавно был приговорен «тройкой» феодосийских чекистов к смерти и был расстрелян, но чудом выжил. Затем несколько суток он пробыл в плену у бандита Жихарева и был внезапно освобожден группой Кольцова. Как оказался Лагода на крейсере «Генерал Корнилов», а потом на «Твери» не знал никто, кроме начальника Особого отдела ВЧК Менжинского.

Во время бегства армии Врангеля из Крыма Менжинский резонно подумал, что на этом война, во всяком случае для чекистов, еще не закончилась, и очень скоро многих высших должностных лиц будет интересовать, что происходит там, в белогвардейском лагере. И за ответом обратятся к нему. Поэтому он решил заранее подстраховаться. Лагода был один из тех, кого Менжинский уговорил затеряться среди отступающих белогвардейцев, прижиться среди них и стараться ничем не выделяться, не возбуждать к себе ничей интерес.

— В нужное время с вами свяжутся.

— Надолго ли это? — спросил Лагода у Менжинского.

— Может быть, на месяц. Возможно, даже на год. Но вы будете постоянно находиться в поле нашего зрения. И я обещаю вам, что при первом же удобном случае или даже по вашей просьбе я тут же вас отзову.

Лагода согласился.

И вот он рассматривал взволнованного генерала. Похоже, у него случилось что-то серьезное, он нуждается в помощи.

— Если у вас кто-то раненый, могу предложить медпакет.

— Нет-нет, спасибо, — генерал тронулся дальше, но вдруг остановился, с отчаяньем объяснил: — Ребенок родился. Три дня всего. Молоко бы найти, — и спросил: — У вас есть дети?

— Сын. Только без меня родился. Не довелось увидеть.

— Сочувствую вам, — сказал Слащёв и пошел дальше.

В конце коридора, в тупике, он увидел нескольких солдат и женщин. Они окружили молоденького священника, который что-то рассказывал. Его увлеченно слушали.

— …И что вы думаете, пошел он по морю, аки посуху.

— Расступилось море? — ахнула одна из женщин.

— Нет. Просто пошел по воде. Пошел, как мы с вами, к примеру, по суше ходим.

— Чудо какое-то!

— А чудо это от твердости веры. Вот если твердо поверишь в то, что у тебя не море, а твердь — и свершится чудо. Только сперва в Самого поверь! А то мы ждем чуда, как яблочка на блюдечке. Нет, так не бывает.

Слащёв немного послушал священника, а затем обратился к нему:

— Великодушно извините, отче, что вклиниваюсь в вашу беседу. Совет нужен. А может быть, и помощь.

В трудные минуты загнанные обстоятельствами в угол люди охотнее отзываются на чужую беду, чем в спокойное сытое время. Смолк священник, и слушатели его тоже не прогневались, с некоторым любопытством и сочувствием уставились на стоящего перед ними растерянного человека, генерала. По тону, с которым он к ним обратился, люди поняли: у человека беда.

— Слушаю вас, мил человек.

— Такое дело! Жена только родила, а молока нет. В груди нет молока. Ребенок может помереть с голоду! Обессилел, кричать не может, только тихенько стонет, — изложил свою беду Слащёв и с отчаяньем добавил: — Хоть немного бы молока! Хоть стакан!

Ему не ответили. Опустив глаза, молчали. Наконец, поднялся священник, взял его за руку и с сочувствием, тихо и ласково сказал:

— Боюсь, никто вам не поможет. Если кто чем и запасся, то скорее всего хлебом.

— Нужно молоко! — твердо сказал Слащёв. — Всего три дня ребенку. Неужели ничего нельзя придумать? Ну, не молоко, так что-то подобное?

Священник понял: с находящимся в таком возбужденном состоянии человеком бессмысленно вести разговоры. Он не воспринимает сейчас никаких утешений. Он не слышит сейчас ничего, кроме того, что хочет услышать.

— Где вас искать? — спросил священник. — Точнее, где находится мама с ребенком?

— На второй палубе. Там вам скажут, — после чего Слащёв закричал: — Но она не может ждать! Она может умереть!..

Слащёв еще никогда в жизни, даже в самые трудные военные минуты, не испытывал такого отчаянья. Понял лишь одно: все они, каждый по-своему, находились почти в таком же безнадежном положении. Чем помогут они ему? Советом? Но ему не нужны советы. Ему нужно молоко.

И, не говоря больше ни слова, он свернул в другой коридор, пошел по нему. Шел, не глядя себе под ноги. Здесь было так же многолюдно и тесно. Видя этого, как сомнамбула бредущего человека, они невольно поджимались, подбирали под себя ноги.

Слащёв шел, походя и бесцельно пытаясь открыть попадавшиеся на его пути железные двери. Почти все они были заперты. Но одна вдруг поддалась, открылась. И он вошел в тесное сумеречное помещение. Крошечный иллюминатор почти не впускал сюда дневной свет, поэтому горел фонарь.

Слащёв увидел пожилого лысого человека с седыми вислыми усами. Похоже, он был из пароходной обслуги, скорее всего из механиков. Стоя у верстака, он точил напильником какую-то зажатую в тиски железку.

Сам не зная почему, Слащёв присел на железный стул у верстака. Механик нисколько не удивился, лишь мельком взглянул на своего гостя и продолжил работу.

Спустя какое-то время механик вдруг пожаловался:

— Запчастей никаких Машина в край износилась. На Божьей помощи идем. А ну как остановимся? Кто поможет?

Слащёв выслушал механика и в свою очередь пожаловался:

— И у меня тоже… дочка помирает.

Механик отложил в сторону напильник, внимательно поглядел на Слащёва, спросил:

— Болеет, что ли?

— Нет. Только родилась. Только три дня на свете пожила — и помирает.

— Так отчего же? Ей еще жить и жить.

— Молока, понимаешь, у жены нет. С голоду дите помирает. До Константинополя бы как-нибудь. Там больница, врачи. Там молока хоть залейся.

— До Константинополя тут всего ничего. Суток двое, не больше, — попытался утешить его механик.

— Для нее это целая вечность. В ней той жизни, как у воробья. Помрет.

— Ну что ты все заладил: помрет, помрет! — сердито проворчал механик. — Ты ж не один в море. Среди людей.

— Я тут одним рассказал. Посочувствовали, — что-то сдвинулось в голове Слащёва: стало отступать отчаяние, прояснялись мысли. — Что еще можно? Море кругом. И все голодные.

— Люди все могут!

Механик присел на соседний стул, и они так долго сидели молча. Слащёв понял, что ничего больше он здесь не высидит, поднялся.