Исследования истерии

– Может быть, он изображает мою боль, – отвечает она.

Я возражаю: «Крест считается чаще всего символом морального бремени; так что скрывается за вашей болью?» Она не знает, как ответить, и продолжает описывать свои видения: солнце, испускающее золотые лучи, которое она толкует как символ божества, начала начал; затем гигантскую ящерицу, что взирает на нее не пугливо, а скорее с любопытством, затем клубок змей, затем снова солнце, чьи лучи на этот раз нежно серебрятся, и решетку впереди, между нею и светилом, которая скрывает от нее центр солнца.

Я уже давно догадался, что это все аллегории, и сразу спрашиваю, каково значение последнего образа. Она отвечает не раздумывая: «Солнце означает совершенство, идеал, а решетка – мои недостатки и заблуждения, которые отделяют меня от идеала».

– Выходит, вы себя укоряете, вы собою недовольны?

– Пожалуй.

– С каких же пор?

– С тех пор как я вступила в теософское общество и стала читать трактаты, которые оно периодически издает. Впрочем, я никогда не была о себе высокого мнения.

– И что произвело на вас за последнее время самое сильное впечатление?

– Один перевод с санскрита, который сейчас печатают по частям.

Через мгновение я был посвящен во все тайны ее душевных борений, узнал, за что она себя упрекает, и выслушал рассказ о незначительном происшествии, которое подало ей повод для этих упреков и вследствие которого органическая доселе боль впервые возникла как результат конверсии возбуждения. Образы, которые я поначалу счел следствием фотопсии, были символами оккультных представлений, а возможно, и просто виньетками с титульных листов книг по оккультизму.

До сих пор я столь пылко превозносил достоинства вспомогательной процедуры, которая заключается в надавливании рукой на голову пациента, и все это время настолько пренебрегал проблемой защиты или сопротивления, что у читателей наверняка могло сложиться впечатление, будто одной этой маленькой уловки достаточно для того, чтобы преодолеть все, что препятствует исцелению с помощью катартического метода. Однако подобный вывод был бы глубоким заблуждением; насколько я могу судить, такой пользы терапии эта уловка не приносит; чтобы произошли большие перемены здесь, как и во всем, нужно много работать. Надавливание рукой – это не более чем трюк, позволяющий на время обескуражить Я, всегда готовое встать на защиту; в случае серьезного заболевания оно всегда приходит в себя снова, вспоминает о своих первоначальных намерениях и продолжает сопротивляться.

Необходимо вспомнить, какие формы может принимать подобное сопротивление. Обычно с первой или со второй попытки надавливание не позволяет добиться желаемого результата. Пациент не скрывает своего разочарования: «Я думал, мне придет что–нибудь на ум, но почувствовал лишь то, что сгораю от любопытства; а на ум ничего не пришло». То, что пациент становится в защитную позу, еще нельзя назвать препятствием; в ответ ему говоришь: «Вот именно, вы были слишком любопытным; зато со второго раза все получится». И действительно, все получается. Поражаешься тому, сколь часто пациенты, в том числе самые сговорчивые и рассудительные, забывают о том условии, соблюдать которое они прежде согласились. Они обещали рассказывать обо всем, что придет им на ум, когда я надавлю рукой на лоб, вне зависимости от того, насколько это будет кстати, с их точки зрения, и насколько неприятно им будет об этом говорить, стало быть, обещали говорить все без разбора, ничего не оценивая и не поддаваясь эмоциям. Но сдержать свое слово они не могут, это им явно не по силам. То и дело возникают заминки, они снова и снова уверяют, будто на этот раз им ничего не пришло на ум. Доверять им нельзя, всегда нужно предполагать и утверждать, что они что–то утаивают, поскольку считают это незначительным или болезненно это воспринимают. Нужно настаивать на своем, нужно надавливать на голову пациента снова, нужно выказывать уверенность в безошибочности своих суждений до тех пор, пока он и впрямь не поделится своими мыслями. После этого пациент добавляет: «Об этом я мог бы рассказать вам еще в первый раз».

– Почему вы об этом не рассказали?

– Я и помыслить не мог о том, что это оно и есть. Лишь убедившись в том, что это всякий раз приходит мне на ум, я решил об этом рассказать. Или: я думал, только бы не это; надеялся, что мне не придется об этом рассказывать; но когда заметил, что отогнать эту мысль не удается, понял, что ничего другого мне не остается.

Таким образом, пациент задним числом раскрывает мотивы, подтолкнувшие его к сопротивлению, в чем поначалу он наотрез отказывался признаваться. Очевидно, что он просто не может воздержаться от сопротивления.

Поражаешься тому, какие отговорки находятся для того, чтобы скрыть сопротивление. Пациент может сказать, что у него сегодня все мысли разбегаются, что его отвлекает тиканье часов или звуки рояля в соседней комнате. На это я привык отвечать: «Ничего подобного, просто вам пришло на ум нечто такое, о чем вам не хотелось бы рассказывать. Так вы ничего не добьетесь. Просто постарайтесь сосредоточиться». Чем дольше затягивается пауза между надавливанием рукой на лоб пациента и его ответом, тем сильнее я настораживаюсь, тем больше у меня оснований подозревать, что пациент в данный момент обдумывает то, что пришло ему на ум, и излагает свою мысль в искаженном виде. Наиболее важные сведения зачастую выступают в обличии пустых мелочей, словно опереточные принцы, переодетые нищими: «Мне пришло кое– что на ум, но это не имеет никакого отношения к делу. Скажу вам об этом лишь потому, что вы велели рассказывать обо всем». После такого предуведомления чаще всего звучит долгожданная разгадка; всякий раз, когда пациент столь пренебрежительно отзывается о своей догадке, я настораживаюсь. Ведь то, что патогенное представление, которое припомнилось пациенту, представляется ему в данный момент столь незначительным, как раз и свидетельствует о том, что защита удалась; это позволяет судить о том, какова была цель процесса защиты; а цель его состояла в том, чтобы ослабить сильное представление, изъять из него аффект.

Стало быть, патогенное воспоминание, помимо прочих признаков, выдает и то, что пациент считает его не–значительным, хотя рассказывает о нем не без сопротивления. В некоторых случаях пациент пытается откреститься от подобного воспоминания в момент его возникновения: «Мне кое–что пришло на ум, но это явно вы мне внушили» или «Я знаю, какого ответа на этот вопрос вы ожидаете. Вы наверняка хотите услышать, что я подумал именно об этом». Наиболее искусным образом открещиваются от воспоминаний те пациенты, которые говорят: «Хотя мне и пришло кое–что на ум, мне все же кажется, что я это придумал, а не припомнил». Во всех описанных случаях я продолжаю твердо стоять на своем, вместо того чтобы вдаваться во все эти нюансы, я объясняю пациенту, что подобные отговорки попросту служат предлогом для того, чтобы сопротивляться воспроизведению воспоминания, которое нам, несмотря ни на что, необходимо узнать и оценить по достоинству.

Воспроизведение зрительных образов дается легче, чем воспроизведение мыслей; истерики, склонные по большей части к галлюцинациям, доставляют аналитику куда меньше хлопот, чем пациенты с навязчивыми представлениями. Когда у пациента всплывает в памяти зрительный образ, нередко приходится слышать, что образ этот бледнеет и становится все более смутным по мере того, как он его описывает. Пациент словно рассеивает его, облекая в слова. Теперь для того  чтобы выбрать направление для дальнейшей работы, нужно ориентироваться по самому мнемоническому зрительному образу.

– Попробуйте представить это еще раз. Вы уже ничего не видите?

– Почти ничего, кроме одной детали.

– Значит, она еще что–то означает. Либо вы увидите что–то еще, либо она наведет вас на какую–то мысль.

Когда работа подходит к концу, прежний зрительный образ исчезает полностью, и тогда можно вызвать у пациента другой зрительный образ. Однако иной раз подобная картина продолжает стоять перед внутренним взором пациента, несмотря на то, что он ее уже описал, и я воспринимаю это как признак того, что пациент может сообщить мне по поводу данного зрительного образа еще нечто важное. Стоит ему это сделать, как образ исчезнет, словно призрак, который, отмучившись, обретает наконец вечный покой.