Страница 8 из 14
При всей обидности это совершено естественно: ведь экономическая теория является отнюдь не ору-днем чистого разума и не средством познания, — вне зависимости от желания ее создателей и адептов, она по самой своей природе, в силу фундаментальной связи экономики с общественным управлением служит интересам той или иной значительной группы влияния.
Либерализм как экономическая идеология, при всей своей примитивности и даже пошлости, обладает колоссальной мощью и притягательностью именно потому, что является инструментом самоосознания и реализации интересов ключевого фактора мировой истории этапа глобализации — глобального управляющего класса.
Фундаментальный посыл современного либерализма, в отличие от XVIII века, заключается в стремлении отнюдь не к индивидуальной свободе и самовыражению личности, но к, по сути дела, исключающему возможность этого обожествлению глобального бизнеса и его интересов. Наиболее значимым практическим следствием является глубоко укорененное убеждение, что национальные государства обязаны служить именно глобальному бизнесу, а если его интересы противоречит интересам национального бизнеса или тем более населения, последние должны в лучшем случае последовательно игнорироваться.
Воспринимая весь мир и его изменения с позиций исключительно глобального бизнеса, современный либерализм, разумеется, в принципе не способен осознать исчерпанность исторических перспектив последнего.
Ведь загнивание глобальных монополий неизбежно, — как ни оттягивай наступление этого момента, — приведет к срыву в глобальную депрессию и разделению глобального рынка на разноуровневые макрорегионы, жестко конкурирующие друг с другом за спрос, капитал и другие ресурсы.
Распад глобального рынка будет означать уничтожение глобального бизнеса как массового явления, определяющего развитие человечества. Большинство корпораций сохранится, их названия и даже собственники останутся почти прежними, — но масштаб их деятельности резко сузится, ограничившись рамками соответствующего макрорегиона, и из глобальных монополий они станут региональными, подпадающими в этом качестве под регулирующее воздействие соответствующих властей.
Это глобальный бизнес по определению больше любого государства и потому, стоя над ним, способен de facto (а часто и de jure) добиться освобождения от какого бы то ни было реального контроля с его стороны.
Сужение масштабов деятельности изменит соотношение сил между крупнейшим бизнесом и национальными (или макрорегиональными, как в случае Евросоюза) властями, создав для последних реальную возможность восстановить его регулирование. И в условиях ужаса глобальной депрессии они будут просто вынуждены выжать из этой возможности все, что можно, — и даже немного больше.
Таким образом, глобальный бизнес, находившийся на подъеме по крайней мере с послевоенных времен, после Никсона подмявший под себя даже американское государство, уничтоживший своего последнего конкурента — Советский Союз и создавший на его костях принципиально новый субъект истории человечества, — глобальный управляющий класс, — за последние полтора десятилетия превратился из восходящей силы в нисходящую, из прогрессивной (разумеется, исключительно с точки зрения направленности развития человечества) — в реакционную.
До сих пор мы видели его загнивание на примере образующих его экономическую базу глобальных монополий, но последние годы убедительно демонстрируют качественно новый этап этого загнивания: неадекватность идеологии глобального управляющего класса, ее бесплодность достигли масштабов, которые становятся очевидными даже для представителей самого этого класса.
Его реакционность стала наглядной, но для него самого мало что изменилось: его лучшие представители всего лишь еще раз убедились в своей неспособности даже не справиться, а хотя бы просто осознать характер происходящих с ними событий.
Однако никакая беспомощность не отменяет базовых, фундаментальных интересов, — и потому глобальный управляющий класс будет отчаянно и неумолимо бороться за них, выглядя не только все более смешно, но и все более страшно. Особенно верно последнее для периферийных, колонизируемых им стран, находящихся, по сути дела, под внешним управлением.
Мир полон парадоксов.
Революционная новизна, как правило, стыдливо прикрывается лохмотьями традиций.
И наоборот: призывы «построить новый мир на пустом месте», какими бы искренними они ни были, обычно волшебным образом приводят к воссозданию архаичных форм общественного устройства (как, например, колхозы воссоздали общину, а система оплаты труда в сталинском военно-промышленном комплексе — принципы организации артели).
Мир уже потихоньку начинает, до срыва в глобальную депрессию, разделяться на макрорегионы: как обычно, будущее заранее накладывает на нас свой отпечаток. Характерными проявлениями этого служат формирование «зоны юаня» и то, что из всех стран «большой двадцатки» только Россия не усилила протекционистской защиты своей экономики после 2008 года. Мир, возникший в результате глобальной депрессии, видится сегодня некоторым аналогом возврата к межвоенному периоду с его разделен-ностью на «сферы влияния» и не просто отчаянной, но и головокружительной, непредсказуемой грызней всех со всеми.
Магистральной тенденцией станет, по-видимому, не возрождение национальных государств, слишком маленьких для макрорегионов, мало способных самостоятельно выжить в условиях обострения конкуренции и слишком разнородных внутренне в силу длительной и масштабной миграции, но частичное восстановление старых империй, хотя бы и под новыми вывесками. Наиболее яркими примерами в этом отношении сегодня представляются Китай и Турция.
Национальные государства будут существовать «в тени» новых империй, в рамках конституируемых ими макрорегионов, в разной, но всегда весьма существенной зависимости от ключевых властей соответствующих пространств.
Государства же, не представляющие принципиального интереса для этих новых империй или важные исключительно как места извлечения природных ресурсов, будут неумолимо хаотизироваться и превращаться в зоны, малопригодные даже для примитивного выживания людей. В этом отношении катастрофы Сомали, а затем и Северной Африки с Сирией и Украиной представляются не только результатом корыстного умысла и спецопераций, но и проявлением новой глобальной тенденции.
Разумеется, макрорегионы будут существенно различаться между собой, прежде всего по глубине интеграции, — и конкуренция между ними будет заключаться в том числе и в недопущении слишком глубокой интеграции противника, так как она может привести к его неприемлемому усилению.
Например, макрорегион, стихийно слипающийся последние годы вокруг России (с минимальным, как это ни прискорбно, сознательным участием российского государства), будет значительно более слабым и рыхлым, чем целенаправленно выстраиваемая и жестко конструируемая объединенная Европа.
При этом даже наиболее интегрированные макрорегионы будут иметь несколько внутренних «уровней», подобно тому, как Североамериканская зона свободной торговли значительно меньше зоны, которая сохранит доллар в качестве резервной валюты, а еврозона — значительно уже Евросоюза.
Макрорегионы будут отделяться (а порой и отрезаться) друг от друга далеко не только валютными войнами, масштаб и разрушительность которых неизмеримо вырастут по сравнению с современным положением, но и прямыми ограничениями торговли при помощи как тарифных, так и нетарифных методов.
ВТО в этих условиях окончательно превратится в инструмент подавления развитыми странами (в первую очередь Запада) своих конкурентов. Его департамент, занимающийся урегулированием торговых споров, и в настоящее время принимает решения, как правило, в пользу развитых стран, ограничивая доступ всех остальных к правосудию не слабее российской судебной системы. После же срыва в глобальную депрессию он окончательно станет столь же «объективным» — и, по всей вероятности, столь же «авторитетным», — что и Международный трибунал в Гаге.