Страница 7 из 130
Я выразил свою благодарность.
— Полно, — отвечал он, — я рад, что по милости божьей был избран орудием помощи для вас. Вы можете остановиться у меня, пока что-нибудь не наладится. Через три дня я уезжаю на север.
Я спросил его, не направляется ли он в Юкон.
— Да, я намерен присоединиться, к этому безумному стремлению в Клондайк. За последние двадцать лет я изрыл вдоль и поперек Аризону и Колорадо, и теперь хочу посмотреть, не найдется ли на севере участка и для меня.
Дома он рассказал мне всю свою жизнь.
— Я был скверным человеком, но спасся милостью божьей. Я прошел через все, начиная от мэрства до содержания игорного притона. В течение двух лет я погибал, готовясь каждую минуту получить свой пропуск в ад.
— Не убили ли вы кого-нибудь? — осведомился я.
Он зашагал взад и вперед по комнате.
— Слава богу нет, но я мог застрелить… Было время, когда я мог выстрелом из ружья вогнать гвоздь в стену. Я был ловок, но вокруг было много таких, которые могли дать мне сто очков вперед. На вид это были смирные люди. Трудно было подумать о них дурное. Смирные-то и были худшими. Обходительные, ласковые, приветливые, за бутылкой в ресторане они не знали удержу и страха, и каждый из них имел по дюжине зарубок на своем ружье. Я знал многих из них, якшался с ними; это были самые утонченные люди в стране, готовые отдать последнюю рубашку за друга. Они понравились бы вам, но, слава господу, я теперь спасенный человек.
Я был глубоко заинтересован.
— Я знаю, что мне не следует так говорить. Это все прошло теперь, и я познал всю скверну своих путей, но иногда хочется поболтать. Я Джим Хоббард, известный под кличкой Блаженный Джим. Одно время я играл в карты и пил запоем. Однажды утром я встал из-за карточного стола после 36-часовой игры. Я проиграл пять тысяч долларов. Я знал, что они облапошили меня как индюка и принял свои меры. Ладно же, сказал я себе, буду мошенничать и я. Я научился играть мечеными картами и мог вскоре назвать любую карту с японцем и китайцем в качестве партнеров. Они были проворнее белых и обладали большой выдержкой. Выиграть деньги было мне так же легко, как отнять леденец у ребенка. Иногда я играл вполне честно. Никто не может вести сильную игру, не выдав себя. Иногда это лишь вздрагивание ресниц, иногда колебание ноги: Я изучал одного человека месяц, пока подметил признак, предавший его. Тогда я начал все больше и больше подогревать его, пока пот не выступил у него на лбу. Он был моей добычей. Я пошел по следам человека, который ограбил меня и превзошел его. Ну-ка, стасуйте эту колоду.
Он вытащил из ящика кучу карт:
— Я никогда не вернусь к прежнему ремеслу. Я спасен, я верю в Бога, но для забавы стараюсь не забывать свое искусство.
Разговаривая со мною, он стасовал колоду несколько раз.
— Ну, я сдаю. Что вы хотите? Трех королей?
Я кивнул. Он сдал на четыре руки. В моей сдаче очутились три короля. Открыв другую, он показал мне трех тузов.
— У меня давно не было практики, — сказал он, как бы извиняясь. — Руки огрубели. Прежде я следил за тем, чтобы они были мягкими, как бархат.
Я вошел в милость даже к тем, которые обобрали меня. Нужно было выбирать между тем, чтобы глотать самому, или быть проглоченным другим. Я предпочел следовать за хищниками. Никогда не платил я добром человеку, причинившему мне зло. Конечно, теперь дело обстоит иначе. Добрая Книга говорит: плати добром за зло. Я надеюсь следовать этому, но не советую никому искушать меня. Я, пожалуй, мог бы забыть.
Тяжелая выдающаяся челюсть выдвинулась вперед, глаза загорелись необузданной свирепостью, и человек внезапно стал похож на тигра. Я с трудом верил своим глазам; но через минуту передо мною было прежнее веселое, добродушное лицо, и я решил, что глаза обманули меня. Не знаю, сказалась ли во влечении к нему моя положительная пуританская наследственность, но мы сделались большими друзьями. Мы беседовали о многом, но больше всего я любил слушать рассказы об его молодости. Это было похоже на роман. Ребенок, выброшенный на улицу, чистильщик сапог в Нью-Йорке, бродяга в лесах Мичигана, наконец рудокоп в Аризоне. Он описывал мне долгие месяцы, проведенные в необитаемых степях в обществе одной только трубки, когда он разговаривал сам с собой у огня, чтобы не сойти с ума. Он рассказал мне о девушке, на которой был женат, которую боготворил, и о человеке, разрушившем его очаг. При этом на лице его снова появилось выражение тигра и также молниеносно исчезло. Он рассказал мне о своей беспутной жизни:
— Я всегда был бесстрашным забиякой и никогда не встречал человека, который мог бы победить меня в силе и ловкости. Я был необыкновенно худощав и гибок как кошка, но больше всего помогало мне в борьбе мое неистовство. Я превращал человеческие физиономии в желе. В те дни все сходило. Затем, по мере того как вино начало овладевать мною — я делался все хуже и хуже. Было время, когда я собирался ограбить банк и застрелить человека, который пытался остановить меня. Слава богу. Я познал скверну моих путей в жизни.
— Вы уверены, что никогда не вернетесь к прежнему? — спросил я.
— Никогда! Я переродился: не курю, не пью, не играю и вполне счастлив. Вино влекло меня. Я посадил себя на три месяца на воду, но днем и ночью, где бы я ни был, стакан виски стоял неотступно перед моими глазами. Так или иначе, он начинал одолевать меня. Наконец однажды вечером я пришел полупьяный в евангельское собрание. Стакан был тут как тут, и я испытывал адские муки, стараясь противостоять ему. Проповедник призывал грешников выйти вперед. Я решил бороться всеми способами и пошел на покаянную скамью. Когда я встал, стакан исчез. Он, конечно, вернулся вновь, но я опять избавился от него таким же образом. Разумеется, мне пришлось выдержать сильную борьбу и перенести много поражений, но в результате я победил. Это божественное чудо.
Я хотел бы нарисовать или изобразить вам этого человека. Слова бессильны передать его странный облик. Я проникся к нему большой привязанностью и чувствовал себя его неоплатным должником.
Однажды, когда я, по обыкновению, был на почте, кто-то схватил меня за руку.
— Алло, шотландец! Вот чудесно! Я как раз собирался опустить тебе письмо. — Это был Блудный Сын, одетый как щеголь. — Я так рад, что поймал тебя. Мы уезжаем через два дня.
— Уезжаем? Куда? — спросил я.
— Конечно, на Золотой Север, в Страну Полуночного Солнца, за сокровищами Клондайка.
— Ты, может быть, поедешь, — сказал я строго, — но я не могу.
— Нет, ты можешь и поедешь, старый чудак. Я уже решил все это. Пойдем, мне нужно поговорить с тобой. Старик очень снисходительно отнесся ко мне, когда я заявил ему, что не образумился и не желаю поступать на клеевую фабрику, даже временно. Я сказал ему, что у меня золотая лихорадка в сильнейшей степени и что ничто, кроме поездки на север, не излечит меня. Он был приятно изумлен этой идеей, щедро подкрепил меня и предоставил мне год сроку, чтобы нажить состояние. И вот я здесь и ты со мной. Я намерен забрать тебя. Помни, что это деловое предложение: я должен иметь товарища. Если ты бастуешь, — можешь проваливать!
Я пробормотал что-то насчет места помощника садовника.
— Брось! Ты скоро будешь выкапывать золотые самородки вместо картошки. Право, человече, это может быть единственный случай в жизни, и всякий другой ухватился бы за него. Конечно, если ты боишься лишений и тому подобное…
— Нет, — сказал я поспешно, — я поеду.
— Ха, — засмеялся он, — ты слишком большой трус, чтобы испугаться. А теперь нам нужно позаботиться об экипировке. Остается не так уж много времени.
Казалось, что половина Сан-Франциско помешалась на Клондайке. Всюду царили спекуляция и возбуждение. Все магазины имели специальные отделения для продажи снаряжения путешественникам, но смутны и дики были их представления о том, что требовалось на Юконе. Мы недурно устроили свои дела, хотя, как и все остальные, накупили много нелепых и бесполезных вещей. Внезапно я вспомнил о Блаженном Джиме и рассказал Блудному Сыну о своем новом друге.