Верность и терпение

Утром 11-го я поехал к государю и убежден, что никогда еще монарх не принимал своего полководца с большею сердечностью. Он сам повел меня к императрице-матери, и там произошла сцена, которая останется мне незабвенною. После неисчерпаемой хвалы он несколько раз назвал меня верным помощником, без которого не был бы в состоянии совершить то, что с помощью Провидения им достигнуто. Он говорил также о самопожертвовании и твердости, с которыми я перенес все испытанные неприятности, и затем обнял меня в присутствии матери, которая так была растрогана, что два раза меня поцеловала и потом со слезами обняла сына, восклицая: «Мой Александр!»

Эта сцена произошла в присутствии великой княжны Анны и графини Ливен.

При возвращении домой я нашел улицу столь переполненной экипажами, что едва мог доехать. Причиною тому было приказание государя, чтобы все генералы, штаб- и обер-офицеры представились мне по случаю приезда. Граф Аракчеев был также между ними. В этот день был обед у государя.

12-го был выход во дворце, а вечером блестящий бал. 13-го был праздник лейб-гвардии Литовского полка.

За обедом император вспомнил, что это день моего рождения, и провозгласил тост за мое здоровье».

Из Петербурга Барклай уехал в штаб 1-й Западной армии в Могилев-на-Днепре — небольшой, мало чем примечательный город, занимавший весьма удобное географическое положение.

Стоящий на важной водной магистрали, в центре пересечения многих дорог — к Смоленску, к Орше, к Витебску и Киеву, — Могилев был во многих отношениях выгодным пунктом для размещения здесь штаба Барклая. К тому же неподалеку была и традиционно беспокойная польская граница. По-видимому, не случайно именно здесь ровно через сто лет, в годы Первой мировой войны, размещалась Ставка Верховного Главнокомандующего.

Все свое время Барклай отдавал военной службе. Царь часто посещал Могилев, устраивая инспекции, смотры, парады и учения.

Барклай выступил в это время и как военачальник-новатор, настойчиво внедрявший передовые методы тактики.

В 1816 году он стал все шире практиковать методы рассыпного строя, гораздо более прогрессивные, чем линейная тактика, все еще господствовавшая в русской армии.

Его усилия увенчались тем, что через два года в 1-й армии были изданы «Правила рассыпного строя, или Наставление о рассыпном действии пехоты для егерских полков и застрельщиков всей пехоты», где содержались «весьма толковые, проникнутые трезвым воинским духом указания касательно воспитания и подготовки войск к бою».

Еще через два года «Правила рассыпного строя» были дополнены наставлением «Об употреблении стрелков в линейных учениях» и в таком виде распространены во всей русской армии.

Но подлинным гражданским подвигом Барклая была его крайне жесткая, бескомпромиссная позиция по отношению к военным поселениям Аракчеева, в которых измученный шагистикой и фрунтом солдат вторую половину суток должен был отдавать тяжелейшим работам в поле.

Барклай был единственным из всех русских военных, кто не побоялся прямо сказать о их вреде императору.

Известный декабрист Николай Иванович Тургенев писал: «Военные сумеют оценить заслуги Барклая как генерала, а люди беспристрастные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера. Барклаю-де-Толли не будет отдано должное, если я ограничу сказанным свою оценку этого замечательного человека.

Все русские, знающие, какой ужасный вред принесли родине военные поселения, должны быть признательны человеку, который один во всей империи осмелился порицать перед государем это бессмысленное и жестокое учреждение».

Летом 1817 года царь пригласил Барклая совершить вместе с ним путешествие по Центральной и Южной России.

Об этом путешествии сохранились воспоминания уже знакомого нам флигель-адъютанта, известного историка Михайловского-Данилевского.

В июле 1817 года Михайловский-Данилевский получил приказ Александра I сопровождать его в путешествии через Витебск, Могилев, Бобруйск, Чернигов, Киев, Белую Церковь, Кременчуг, Полтаву, Харьков, Курск, Орел, Калугу, Тарутино и Москву.

Целью путешествия был осмотр армии. Александр намерен был перезимовать в Москве, а в марте 1818 года совершить еще одно путешествие: на Дон, в Одессу и Варшаву, откуда через Ригу возвратиться в июле месяце в Петербург и в августе поехать на конгресс в Аахен.

Император выехал из Царского Села 25 августа, а 29-го прибыл в Могилев в Главную квартиру 1-й армии. Михайловский-Данилевский записал, что 30 августа — в день тезоименинства Александра — был смотр войскам 11-й пехотной дивизии, а вечером в доме Барклаев был дан бал.

31 августа утром прошли маневры 11-й дивизии, а после обеда царь снова был у Барклаев, в загородном его имении — Еленсберге, названном так в честь жены фельдмаршала.

Сад был освещен, и были танцы, «но вообще же, — писал Михайловский-Данилевский, — было невесело, потому что князь и княгиня Барклай проводили почти всю жизнь свою в кругу людей среднего состояния и не имели, подобно вельможам, родившимся при дворе, навыка принимать у себя таковых гостей, как государь».

2 сентября Барклай вместе с царской свитой выехал из Могилева.

Барклай проезжал вместе с царем через Бобруйск с его старой крепостью; через село Дашково, где Раевский совершил свой знаменитый подвиг; смотры корпусов Раевского и Остен-Сакена напоминали ему о днях минувшей войны, тем более что Сакен был военным губернатором Парижа.

На сей раз Сакен устроил на Полтавском поле потешный бой, воспроизводивший знаменитое сражение русских и шведов летом 1708 года.

Однако не только маскарадные потехи, балы и смотры войскам видел Барклай. Он молча удивлялся тому, что в каждом новом городе, где царю представляли дворян, купцов и чиновников, Александр «редко входил в подробные разговоры о местностях края или нуждах жителей, а большею частью делал незначительные вопросы, преимущественно тем лицам, коих имена почему-либо были ему известны».

А то, что случилось в Курске, уж и вовсе не могло оставить Барклая равнодушным. Когда император ехал через город на смотр кирасирской дивизии, то вдоль длинной улицы на коленях стояли тысячи курян, держа над головами прошения на его имя. «Зрелище ужасное!» — писал ехавший вместе с царем и Барклаем свидетель всего этого Михайловский-Данилевский.

В Леташевке, между Калугой и Тарутином, царь посетил избу, где жил Кутузов. Там все было таким же, как и в 1812 году. Царь и Барклай вошли первыми и молча простояли несколько минут, но мысли их, должно быть, были разными.

27 сентября царский поезд прибыл в Тарутино. Целой была и изба Кутузова, где принимал он Лористона, целы были и укрепления, созданные вокруг лагеря.

29 сентября две гренадерские дивизии воспроизвели маневр, повторявший сражение, бывшее неподалеку отсюда 6 октября 1812 года. Здесь для Барклая закончилось это путешествие, продолжавшееся почти месяц.

Из Тарутина все участники путешествия, кроме Михаила Богдановича, поехали в Москву, фельдмаршал же отправился в Могилев. Царь просто-напросто не взял его с собою в Москву, потому что, как писал Михайловский-Данилевский, «каждый сгоревший в оной дом, каждый разоренный житель должен был служить ему упреком за то, что он, будучи военным министром перед походом 1812 года, не настоял, чтобы сделаны были большие приготовления для встречи неприятеля».

Второй раз ехал Барклай из Тарутина с сокрушенным сердцем. Второй раз переживал он все то, что пришлось перенести пять лет назад именно здесь, где он был отставлен от армии так бесцеремонно, так холодно и так оскорбительно.

Конечно, теперь его положение было иным — он ехал не только с сознанием своей правоты, но не было уже почти никого, кто эту правоту не признал бы. Однако горечь несправедливости все еще осталась, как, впрочем, ни на миг не покидала она его и все последние месяцы его жизни.

Барклай вернулся в Могилев, еще раз увидев, вспомнив и перечувствовав многое из того, что, казалось бы, ушло в прошлое.