Зацветали яблони

— Петрович, — бросилась я к нему, — а… а эти что, родят скоро? — показала на коров с тяжело отвисшими животами.

— Да, скоро отелятся. Разве это порядок — тельных вместе с остальными держать? — проворчал, кося глазом в их сторону. — Надо бы хоть досками отгородить…

— А тут что, молодняк? — спросила, довольная своей сообразительностью, когда мы проходили мимо дощатых клетушек.

Но Петрович не оценил моей смекалки и недовольно проворчал:

— И тоже не дело — малят на сквозняке держать…

Мы вышли из коровника. Петрович сел на тот же блок, вынул свой «Пегас». Я с удовольствием плюхнулась рядом. Он молча курил.

— Да, тяжелая у доярок работа! — проговорила, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

— Тяжелая? — подпрыгнул Петрович на блоке. — Да разве сейчас тяжелая — аппарат под цицки подставлять? Вот когда руками доили, да в бачки сливали, да каждый бачок на весы таскали. А теперь — молокопровод, все механизировано, автоматизировано… Тяжелая! — снова возмутился он. — Да это не работа, это… — остановился, подыскивая нужное словцо, — прогулка!

— Петрович, почему у вас нет тракторов? — спросила, вспомнив образцово-показательную ферму. — Там кормачи разъезжают на тракторах и корм прямо к мордам коровьим подвозят. Это бы сэкономило столько движений…

— Чего? — переспросил Петрович и смачно сплюнул.

— Коровник-то у вас новый. Разве нельзя было предусмотреть механическую раздачу корма? Ведь по последнему слову, наверно, строили.

— В том-то и дело, что по последнему, — снова сплюнул. Плевал он вообще убедительно.

Появилась Степановна. Увидела картошку у входа.

— Почему до сих пор на тележки не погружена? — обратилась к Петровичу. Но он не удостоил ее ответом.

— Картошка грязная, — сказал, когда Степановна ушла. — А почему? Потому что мойки нет.

— Почему же ее не построили?

— Потому что тогда нужно и канализацию прокладывать. Ну это еще ладно, не построили — спросу нет. Но вот пять отопительных котлов построили. А в коровнике зимой пар стынет. Иней на стенах не сходит.

— Почему?

— Потому что моторов нет. Того нет, сего нет… — Петрович выплюнул сигарету. — Только в кабинете бригадира да осеменатора тепло…

— Почему?

— Почему-почему! — обозлился Петрович. — Ты сюда зачем приехала? — спросил строго.

— Коров доить. Работать. Я же говорила, — вскочила с места, бросилась к картофельной куче. — Вот… Раз некому.

Схватила лопату и с ходу стала набрасывать картошку в тележку. Вверх — вниз. Однако взмахов через десять-пятнадцать поняла, что лопата тяжелая и мои руки держать ее больше не могут. Да и спина не гнется.

А ведь сейчас мы могли сидеть в кафе, есть шашлык. Или «табака». А потом пойти на концерт. Слушать музыку. А я слушаю стук картофелин о железные стенки тележки… Распрямилась, посмотрела на Петровича. Он глядел на меня с любопытством, не курил и не плевал. Он явно ждал, когда я отброшу лопату и побегу в город. И тут я почувствовала приступ наследственного упрямства: «Нет уж! Нет и нет!» И снова вверх — вниз, вверх — вниз. Стук картофелин о стенки тележки…

Доярки стали расходиться. А у меня работа в самом разгаре. Вверх — вниз. Жаль, что Игорь не видит! Это тебе не прорабами командовать!

Последней вышла Райка.

— Ну что, идешь ко мне ночевать? — крикнула мне.

— Приду чуть позже, — ответила ей, не отрываясь от трудовой деятельности.

— Ладно, ворочай. Петрович тебе покажет, где я живу, мы с ним соседи.

Стемнело. А я бросала и бросала.

— Ну-ка, покажи ладони, — потребовал Петрович и усадил меня на блок. — Хватит. На-ка, попей молочка, — протянул мне кружку и краюху черного хлеба.

— Спасибо, — сказала, прижимая к холодной кружке свои горящие, в волдырях, ладони. Но пить не стала. Не хотелось чего-то. Хотелось спать.

— Отпей, отпей! — скомандовал Петрович.

Покорно отпила.

— Пойдем, провожу тебя к Рае. Выспись хорошенько.

— Петрович, — спросила его, когда подошли к дому, — почему ты с бригадирства ушел?

— Сыну передал. Он у меня с академией, — сказал уважительно. — Нынче без высшего образования — куда?

Раиска еще не ложилась — стирала. Я уснула, едва коснувшись приготовленной для меня раскладушки. Только попросила: «Рая, разбуди меня к утренней дойке. Пойду с тобой».

Зачем? Сама не знаю. Но что-то во мне говорило: ты не уедешь просто так. Не уедешь, и все!

Но Рая разбудила меня лишь в полдень:

— Жалко было, ты крепко спала. Да и мозоли поджить должны. Болят мозоли-то?

Еще как болели. А кроме того, ныла поясница, спина. Гудели ноги. Руки словно не свои. Все из-за Верки! А впрочем…

— Слушай, — спросила Раиска. — Ты где живешь-то?

— В городе, а что?

— Ясно. Ты — из горкома?

— Нет, из Госбанка, а что?

— Да так, у нас говорят, что ты из горкома.

— Вот глупость! — рассмеялась я. — Что за чушь!

Но Раю это не убедило:

— А я им так сказала, раз человек приехал, ходит и смотрит, значит, задание имеет. Ответственный, значит. Ой, что у нас сегодня утром творилось из-за тебя! — Рассмеялась в полный голос. — Ой что, ой что! Все начальство съехалось! Велели телят со сквозняка убрать. Брюхатых «дочек» досками огородили, — Райка перевела дух, — и даже холодильник исправили! Все враз и как по маслу! Могут же, гады!

— Холодильник? Вот здорово! Кто же его исправил?

— Бабка Степанида. Она возле него все охала-охала, потом глядит — там ремни соскочили, она всегда на другом месте их видела.

Райка побежала на кухню, загремела кастрюлями.

— Вставай, есть будем. Заработала — получай. А как же! По труду и награда! — кричала оттуда весело и зазывно.

Я вдруг почувствовала такой голод…

В кухне за большим столом сидела Раиска с двумя дочерьми. Одной — лет восемь, другой — года три. «Старшие в город укатили, — сообщила она мне. — У меня их четверо, невест-то…»

Умывальник над тазом — как у моей бабушки в саду — с прыгающей ножкой. Вода ледяная, но попросить у Раи теплой отчего-то не решилась. Умылась, села к столу.

— Печку-то сама топишь? — спросила для поддержания разговора. Просто так, без всякого намека на неустроенность быта.

— А кто ж за меня топить ее будет? — удивилась Райка. — От нее весь дом греется. А у тебя есть дом-то — там, в городе? Либо квартира?

— Да, квартира. С соседями, правда, — уточнила, помогая Рае расставить тарелки. Она выставила, видать, все, что было в доме. Чего тут только нет! Соленые огурчики в мелких пупырышках, длинные ломти белоснежного сала с прозрачной светлой корочкой и красными прожилками. И даже невероятный для этих мест, чисто городской деликатес — копченая колбаса. Перед девчонками в большой эмалированной миске дымится картошка, поджаренная на сале. Они то и дело тянутся к колбасе, но мать отпихивает их ручонки: «Вона картошку сперва покончите, а уж потом!» Я тоже хотела было наброситься на еду, но хозяйка остановила:

— Один секунд!

Отодвинула цветастую занавеску, достала начатую бутылку портвейна, налила две рюмки:

— Ну, с праздничком поздравимся! С выполненной, как говорят по телевизору, миссией. Ну ты дала, девка! Ну ты и вздернула здешние силы! Молодец!

Чокнулись. Портвейн никогда в жизни не пила. Запаха его не переносила. Но тут выпила. До дна, а что делать? Райка расчувствовалась и разрешила:

— Ешьте, детки, колбаску! Ешьте, ну чего вы? Рубайте на здоровье сколько влезет.

Ее щеки разрумянились, губы открылись, глаза заволокло мечтательностью. «Сейчас запоет», — решила я. И точно.

— Виновата ли я, виновата ли я? — затянула Раиска широко и голосисто, словно на большой сцене, чтобы и в задних рядах слышно было. — Виновата ли я, что люблю? Ах зачем, ах зачем…

Слов я не знала. Но из глубокого уважения к чужому энтузиазму, подпевала: «А-а-а…».