Страница 4 из 26
В сложные дела Костяковых, связанные с бизнесом и политикой, Сторожев не вникал и не собирался этого делать, знал только, что братья стоят друг за друга горой. Было их, родных, трое, но средний, Леонид, очень заметный в свое время сарынский общественный деятель, трагически утонул на реке Медведице, где ловил с братьями рыбу. Ходили туманные слухи, что это не просто несчастный случай. Леонид был политический романтик, торопивший события и перешедший будто бы дорогу родным братьям, мешая воплотиться их нечистым помыслам, вот они его будто бы и убрали. Слишком мелодраматично, чтобы было похоже на правду. Имелась и другая версия: якобы жена Павла Ирина влюбилась в Леонида и была готова уйти к нему от мужа.
В общем, история темная.
Старший Костяков о брате не упоминал даже в состоянии алкогольного беспамятства, другие тоже не касались этой семейной тайны, а Сторожеву хватило ума не любопытствовать.
Валера не верил, что Павел Витальевич смог взять на душу смертный грех братоубийства. Он человек жесткий, может, даже жестокий, когда касается дела, но лирик в душе, любитель творчества Эрнеста Хемингуэя. По следам писателя побывал и в Памплоне на бое быков, и на горе Килиманджаро, и на Кубу летал. Правда, везде портил себе впечатление тем, что срывался от переполнявших эмоций в запой и его, бесчувственного, возвращали на родину.
Париж он оставлял на сладкое, но боялся, что там, при изобилии вина, изящных парижских женщин и травящей душу аккордеонной музыки, начнет пить сразу же. И тут ему пришла в голову идея. Он позвал Сторожева, который к той поре второй год состоял при нем личным наркологом, и предложил смотаться в Париж вместе. За его счет, естественно. Сторожев согласился. Полетели. Два дня Павел Витальевич держался. К тому же его сильно разочаровали парижские женщины, аккордеонной музыкой тоже никто на улицах не услаждал слух. Маловато как-то вообще было поэтического духа, зато слишком много выходцев из бывших французских колоний. Костяков обошел все кафе, бистро и кабачки, в которых якобы бывал Хемингуэй. И в одном из этих заведений сказал:
– Все, Валера, не могу! Быть в Париже и не пить – это дичь какая-то. Извини, но я поехал.
И он поехал. И началось. Сторожев по утрам надевал белый халат, ругался с Костяковым, дозировал опохмелку, в обед заставлял есть, принуждал принимать таблетки, в течение дня Павел Витальевич кое-как держался на подсосе (и очень радовался своему состоянию), вечером неукоснительно напивался, утром все начиналось сначала. Так пролетела неделя. Павлу Витальевичу очень понравилась эта поездка, он уговаривал Сторожева повторить ее с какими-нибудь двумя приятными интеллигентными девушками, потому что Париж без любви не Париж, но Сторожев отговаривался занятостью. Да и у Павла Витальевича в последние годы перерывы между загулами становились все продолжительнее – здоровье не позволяло уходить вразнос так часто и надолго, как раньше.
– Ну, что скажешь? – спросил Немчинов, закончив свой рассказ.
– А чего говорить, ты же все решил.
– Нет, но подход какой! Этот Чуксин был просто уверен, что со мной не будет проблем!
– А что тебя смущает?
– Ты чем слушал? Я сказал ему, что привык следовать фактам, а мне предлагают хвалебную оду спеть! А он мне говорит: вы пишите правду, только, говорит, хорошую. Понимаешь, как мозги у него устроены? Он уверен, что есть правда хорошая, а есть плохая! Говорит, у каждого человека есть разные в жизни моменты, но в целом наш брат замечательный человек. Я говорю: моменты моментам рознь – кто-то в детстве рубль украл, а кто-то конкурента убил!
Немчинов слегка добавлял к тому диалогу, что был между ним и Чуксиным. Он как бы восполнял пробелы, когда мог выразиться удачнее, просто не успел.
– Так и сказал? – спросил Сторожев.
– Ну, почти так. Он, естественно, обиделся.
– Еще бы.
– Короче, попыхтел, посопел и говорит: нет, говорит, больше миллиона предложить не могу. Посоветоваться надо. И ушел.
– Отлично! – сказал Сторожев. – Действительно, зачем тебе деньги? Живешь с семьей в целой двухкомнатной квартире, кухня аж шесть метров.
– Пять с половиной.
– Красота! А дочь у тебя школу закончила?
– В прошлом году.
– Поступила куда-нибудь?
– Нет. В платные заведения – деньги нужны, а на бюджетные у нас знаний не хватает, – сказал Немчинов с отцовской грустной досадой.
– Люся что делает?
– Ты же знаешь, в колледже преподает. Прибаливает – ноги у нее. Варикоза вроде нет, что-то на уровне нервных окончаний, что ли. Врачи сами не поймут. Ноги горят, ничего не помогает. Ты бы, кстати, посмотрел при случае.
– Посмотрю, хотя, наверно, все-таки сосуды. Если просто полежать, лучше становится?
– Да, легче немного. В этом и дело – работа стоячая.
– Значит, – подвел черту Сторожев, – тебе предлагают деньги, за которые можно улучшить жилье, устроить дочку учиться и полечить жену или хотя бы позволить ей бросить работу, чтобы она отлежалась, так? И ты отказался. Я правильно понял?
– Правильно, – подтвердил Немчинов. – Потому что…
– Да нет, – перебил Сторожев, – все ясно. Действительно, тоже деньги – миллион!
– Я вижу, ты не одобряешь? – спросил Немчинов.
– Причем тут одобряю не одобряю. Ты решил.
– Я не могу этого сделать. Я терпеть не могу эту братию, я почти их ненавижу: отмыли руки от крови, а теперь маникюр им делай. Я не маникюрша!
– Вот именно. Это я им клизмы ставлю и кровь полирую. Скурвился совсем. – Сторожев сокрушенно покачал головой.
– Не надо, Валера, ехидничать.
– Да никакого ехидства. Я уважаю твою позицию.
– Правда?
– Конечно.
– Ты пойми: если другие прогибаются, это не значит, что я буду тоже прогибаться!
– Не прогибайся, в чем вопрос?
– Нет, но ты бы его видел! Абсолютная тупая уверенность, что я сразу соглашусь, никаких сомнений! Ты не представляешь, как это противно. Или они привыкли, что за деньги любой человек на всё согласен? Ну а теперь узнают, что не любой и не на всё! Я тоже, конечно, не идеал, но есть вещи, на которые я пойти не могу ни при каких условиях.
– Не иди, кто спорит?
– Пусть бы он сказал: давай, опиши всё, что с нами было, только честно, а мы посмотрим, как это со стороны выглядит, тогда бы я подумал. Это была бы даже интересная задача: открыть людям глаза на их собственную жизнь. Но они же этого не захотят!
– Тогда и нечего загоняться.
Немчинов резко поставил чашку на блюдечко, нервно звякнув ею, и посмотрел в глаза Сторожеву.
– Валера, а ты ведь издеваешься надо мной, да? Да?
Немчинов явно нарывался на ссору, Сторожеву этого не хотелось, он сделал серьезное, уважительное лицо и сказал:
– Я не издеваюсь. И вообще, это я обижаться должен: ты так все выставляешь, будто я у них в прислужниках, а ты ангел.
– Я не…
– Можно договорю? Если обо мне, то всё просто. Меня зовут к заболевшему, я иду. А кто заболел, бандит, школьный учитель, богач, бедняк, мне в определенном смысле все равно. Это работа по вызову, по заказу. Тебе тоже предлагают заказную работу. Ну, с чем сравнить? Допустим, пишет Лев Толстой «Войну и мир». Сам придумал – сам сочиняет. Для себя. То есть для читателей, но в первую очередь для себя. Никто не может ему сказать: нет, Лев Николаевич, пиши не так, а так. Правильно?
– Ну.
– Ты сам, когда писал о своем Постолыкине, по собственному желанию это делал?
– Конечно.
– Вот. На свой страх и риск. Не ради денег. Ты их вроде и не получил?
– Ни копейки.
– Логично. То есть нелогично, но так наша жизнь устроена, ты это делал для удовольствия, а за удовольствия у нас не платят. Только проституткам, любящим свою профессию. А представим другую ситуацию: тебе заказали бы книгу о Постолыкине его потомки.
– У него их не осталось. Вернее, за границу все уехали после революции, никаких следов, я искал.
– А если бы не уехали, если бы заказали? Ты работал бы иначе. Взял, к примеру, аванс, начал писать. Они посмотрели: не то, не нравится. Начинают тебя кособочить по-всякому. Ты либо соглашаешься, либо упираешься. Договорились – работаешь дальше, нет – отказываешься, а аванс при этом оставляешь у себя.