Васька

Федор Ефимович терпеть не мог, когда сотрудники конторы приветствовали его появление вставанием. Он огорчался, отмахивался: «Что я вам, государственный гимн?.. Садитесь, садитесь…» — и торопился к своему креслу. Если не вставали, огорчался еще больше, потому что авторитет, положенный не ему лично, а месту, которое он занимал, должен отмеряться без недовеса.

Из задумчивости Федора Ефимовича вывела секретарша Надя. Она принесла на подпись приказ.

Начальник с размаху подписал первый экземпляр и стал с интересом наблюдать, как Надя, усевшись за своим крохотным столиком, проставляла номер, помечала на копиях «с подлинным верно», пробивала оригинал дыроколом и прихватывала стальным капканом скоросшивателя.

Дубликат приказа был вывешен на фанерном щите, и Федор Ефимович загадал, кто первый подойдет читать.

Не подходил никто.

«Распустились, — подумал Федор Ефимович. — Надо посоветоваться с парторгом да подзадержать отдел после работы… Пущай продумают разницу между коммуной и сельскохозяйственной артелью».

Он поднялся и, подавая урок служебного этикета, пошел читать сам.

Приказ начинался солидно: «Капиталистический мир задыхается в тисках мирового кризиса. Они ищут выхода путем эксплуатации пролетариата и в подготовке войны. Нашим долгом является крепить мощь и обороноспособность, залогом чего являются перевыполнение плана проходки и бетонных работ на шахте и бережное отношение к инструменту».

Дальше шли параграфы. Кто-то увольнялся в декрет, у кого-то вычли за сломанный лом шесть рублей ноль две копейки. «Вон у меня какие Поддубные! — удивился начальник. — Лома ломают!» Он вернулся на место, привычно уставился на обожженного ипритом голыша и стал обдумывать, как могли ухитриться поломать лом. И вдруг по сонным мозгам его проплыл параграф пятый: «Чугуевой М. Ф. — разнорабочей. Объявить выговор за самовольный уход с рабочего места без разрешения».

«Да ведь это та самая Чугуева? — похолодел он. — Какой может быть выговор?! Что они? С ума посходили?»

Он поманил Надю, спросил на ухо, кто составлял проект приказа, оказалось, инженер Бибиков.

— Сыми! — тихо повелел Федор Ефимович.

Приказ был снят и все экземпляры порваны на мелкие квадратики собственноручно Федором Ефимовичем.

— Бери карандаш, — велел он Наде. — Не этот. Вот этот. Пиши. «Рапорт». Быстрей давай! С новой строки. «Чугуева направлена в ударную бригаду Платонова согласно Вашего указания». Всю Чугуеву большой буквой. Инициалы проставишь. Обратно с новой строки. «Спущены указания. Создать Чугуевой…» Обратно инициалы. Обстановку и тому подобное. Начальник и тому подобное. В скобках — Лобода. Давай печатай быстрей! Давай, давай… Чего тебе непонятно? Все понятно. Сверху: «Настоящим докладываю. Личную просьбу Чугуевой рассмотрели». Всю Чугуеву большой буквой… Давай, давай! Пущай Бибиков запятые раскидает.

— Я сама семилетку кончала, Федор Ефимович, — напомнила Надя.

— Давай, давай! Ты — семилетку, а он — Александровский институт. Сама знаешь, кому пишем.

Отослав рапорт с нарочным, Федор Ефимович снова притих. Кто бы подумал, что безропотная ударница с гравиемойки окажется такой настырной. Не слыхать ее было, не видать, и вдруг на тебе! Показала норов. Под землю приспичило. К Платонову. Первого Прораба и того не испугалась. И что с ней приключилось? Почему бежит с гравиемойки? Может, прораб Утургаури обижает? Вроде бы нет. Обижал бы, куда угодно пошла. А ей приспичило к Платонову. Может, слава бригады прельстила? Непохоже. Она, я думаю, не понимает, что главней — орден Красного Знамени или значок ЗОТ. Может, там, в платоновской бригаде, миленок у ней завелся? Надо проверить… Вот интересно: в массе все одинаковые, а каждая отдельная единица — загадка природы…

Федор Ефимович хоть и глядел на южную сторону, а все-таки первый вспомнил про Чугуеву. Не вспомнил бы, пустил на самотек, так и осталась бы она на гравиемойке, и вышестоящее указание не было бы выполнено.

«Постой, постой! — начальник насторожился. — Чугуевой-то никто не пособил! Ни шахтком, ни новый комсорг, никто не догадался!»

Лежачие уши Федора Ефимовича стали накаляться. Конторский скороход давно уже доставил рапорт в высшие инстанции, Федору Ефимовичу представились алая тяжелая папка, сияющая золотом прянично впечатанного слова «к докладу», матово-бледные руки Первого Прораба, открывающие ее, серебристый испод переплета, паточно истекающий муаровыми узорами, и среди документов международного значения бумажка с разборчивой подписью «Лобода».

— Надя! — вскрикнул Федор Ефимович. — Срочно Чугуеву!

Пока бегали за Чугуевой, Федор Ефимович пытался вникнуть в ее анкету и автобиографию. Попытка не удалась. Корявые буквы плыли перед глазами, а папка личного дела упорно норовила закрыться.

Наконец Чугуеву привели. Из-за кучи платков глядели на начальника испуганные глаза.

— Чего замоталась? — приветствовал ее Федор Ефимович. — На дворе холодно?

Она принялась было отвечать, заметила на папке большой номер, черные буквы своей фамилии, и ее ударило будто током: «Все! Левша доказал. Пропала!» — и венский стул пискнул под ее тяжестью.

— Чего это ты? — Федор Ефимович заботливо наклонился над ней. — Сомлела?

— Оробела… — пробормотала Чугуева.

— Ну вот, оробела, — огорчился Федор Ефимович. Впрочем, если подчиненные вовсе не робели, он огорчался еще больше. — Такая устойчивая девка, двух мужиков пересилила, а тут на ногах не стоит. Чего нас пужаться? Мы не звери, мы руководители. Распеленайся, тепло… Вот так. Я тебя, Маргарита батьковна, не для своего, а для твоего удовольствия пригласил, — начальник вернулся за письменный стол, стал читать личное дело и, не прерывая чтения, задавал посторонние вопросы: «Газету выписываешь?» или «В профсоюз заплатила?»

Потом отложил дело и спросил напрямик:

— Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям?

— Машины… — с трудом проговорила Чугуева.

— Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит?

— Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо.

— Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама?

— Не знаю, — сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой.

— Серчаешь, — Федор Ефимович вздохнул. — Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя — желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось?

— С колхоза… — тихо проговорила Чугуева.

— Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо — кулаков много… Батьку как величать?

— Машины стоят, — Чугуева поднялась. — Грузить надо.

— Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас — машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. — Он достал платок и высморкался. — Ступай.

«Батюшки, — поняла вдруг Чугуева. — Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!» И крошечные ямки появились на ее щеках.

— Ступай, ступай, — продолжал Федор Ефимович печально. — У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет — подключайся к физкультуре. А то салом заплывешь, сдадим на мясозаготовку. Ядры тебе надо кидать, диски.

— Сейчас? — спросила Чугуева.

— Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь?

— Нет.