Босой

Придя из школы после первого дня занятий, я болтаю с мамой, рассказываю подробно обо всем, что услышал и увидел в школе.

Мама слушает и поглядывает на меня. Я вижу, как лицо ее, словно пион, расцветает от радости.

– Ты у меня на Георге похож, а не на Иона. Одолеешь грамоту.

– А ты рада?

– Еще бы не рада! Сколько я с Ионом крови себе попортила. Хоть ты-то выучись.

– Может, и выучусь. Но сейчас мне нужна одна лея и десять банов. Завтра велели в школу принести. Учитель сказал – на грифельную доску, на букварь и на грифель.

– Вот отец придет, он и даст.

К ужину вернулся с работы отец. За столом я сообщил ему про лею.

– Откуда у меня столько денег? Нету. Подождешь…

Каждый раз, когда разговор заходит о деньгах, в доме словно пожар – подымаются шум и крики. Мама терпит-терпит, да и срывается:

– Надоела эта бедность – сил нет! Доколе так жить будем?.. Денег нет. Жрать нечего.

– Я работаю, сил не жалею, – говорит отец. – Все мы работаем. И никакого проку. Вот и весь сказ. Хоть расшибись, проку не будет. Не воровать же мне…

Миновал второй школьный день, за ним третий…

Учитель поехал в город. Мы пришли встречать его на станцию. Пачки с книгами, с грифельными досками все тащили до школы на собственной спине. Принес и я пачку… Без книг осталось двое – я да еще один парнишка с хутора, сын Коша, местного курокрада. У него вечно вся шея в чирьях и язвах.

Парнишке и горя мало.

– Что с книгами, что без книг, – рассуждал он во всеуслышание, – все одно…

Онофрей Кош, его отец, и верно, избрал кражу кур своим ремеслом. Перелезет ночью через забор, бросит собакам подачку, чтоб не лаяли, проберется ползком в курятник, похватает кур – и бегом.

– Зачем ты кур крадешь, Онофрей?

– Детей накормить. Если не красть, нечего есть будет.

– Работай!

– Негде мне работать.

– У помещиков. Вон их сколько!

– Вот еще! Стану я за так работать…

Авендря о своих кражах помалкивает. А Онофрей Кош признается с чистым сердцем. Забирают его в тюрьму, в город, он отсиживает срок, возвращается домой, вновь принимается за воровство и вновь отправляется в тюрьму.

– В тюрьме досыта не накормят, но все ж таки хоть что-то дают. А вот каково жене с парнишкой, я ведь их ни с чем оставляю… Сына я сделаю настоящим вором. Не курокрадом. Станет красть волов, лошадей угонять… Вы о нем еще услышите…

– Так что же до сих пор не сделал?

– Пусть подрастет…

Сын курокрада Онофрея Коша сидит в школе рядом со мной. Вчера у него прорвался один чирей. Сегодня другой.

– Когда деньги принесешь, Хараламбие Кош?

– Никогда, господин учитель.

– Как так?

– Мне книги ни к чему. Я не хочу учиться. Что с книгами, что без книг… Что в лоб, что по лбу.

– А ты когда принесешь деньги за книги, Дарие?

– Не знаю, господин учитель.

Учитель посадил меня на последнюю скамью. Там я и сидел.

Начались занятия. Сначала письмо – палочки прямые, палочки косые, кружки, точки, запятые.

Под конец дети достали буквари и стали читать: О, Й, Ой…

Я тоже заглядывал в букварь. И писал бы, да нечем и не на чем. Пошел я к сыну Букура, хозяина корчмы, что возле станции. Четверо детей у корчмаря. Одни старше меня, другие моложе. Сжалились они надо мной, подарили обломок грифельной доски. Грифеля не дали, да я и не просил.

На грифельной доске можно писать даже гвоздем.

Дом у нас крыт дранкой. Залез я на крышу и выдернул гвоздь. Положил доску на край постели, стал на колени и принялся чертить буквы по памяти. И очень быстро их выучил. Научился и считать.

Букварь и грифельную доску я купил только после рождества. Ходил с сорковой[11] и собрал немножко денег. И все годы, пока я учился в начальной школе, мне ни разу не удалось приобрести нужные книги раньше зимних праздников.

Какой огромной показалась мне школа! Высоченный потолок, слева, у дверей, квадратная черная доска на трех ножках. Справа – дощатое возвышенно, на нем кафедра и стул учителя. На кафедре журнал, чернильница, ручка…

В классе три окна. Окна громадные, с оконцами нашего жилья не сравнить. По стенам развешаны географические карты, на них нарисованы разные страны, реки и моря, какие только есть на земле.

И еще на кафедре стоит глобус. Океаны и моря окрашены голубым цветом, напоминающим голубизну неба. Равнины обозначены зеленым, а горы – коричневыми полосками.

Все эти удивительные вещи объяснил мне один хуторской мальчик, который ходит уже в четвертый класс; зовут его Бабой Элефтерие. Он высокий, чуть не с тополь, очень худой, с желтым-прежелтым лицом. Все время кашляет. И сплевывает в платок. Ребята смеются над ним:

– Гляньте-ка на Лефтерие! В платок плюет, чтобы землю не заразить!.. Да плюй ты прямо на землю, она и без тебя загажена…

– Земля не загажена… Только люди бывают гадкие, – отвечает Лефтерие.

– Ого! Слышь, Тикэ! Чахоточный-то Бабой как по-писаному говорит.

– Хватит читать-то, эй! А то отправишься следом за отцом…

– Оставь его, пусть читает. Может, и не помрет. Бывает, с чахоткой до старости живут. На ладан дышат, а не помирают. Пусть его читает! Может, писарем сделается или телефонистом в примарии. Лефтерие – не то, что мы, дуроломы…

– А вот ты, Тутану, как раз и станешь таким, кто землю одним своим видом поганит.

– Это я-то? Я?

Напыжившись как индюк, Тутану подступает к Бабою.

– Эх, Лефтерие, жалко мне тебя, да и боюсь: вот шлепну я тебя, а ты и готов, и придется есть кутью на твоих похоронах. Ежели у тетушки Розики муки на кутью наберется.

– Где там!..

– Тогда мы по селу с сумой пойдем, милостыню попросим, не дадим тебя без кутьи хоронить.

Отец Бабоя умер давно. Сошел с ума. Отвезли его в больницу, там он и помер. Работал старший Бабой на своем клочке земли и в имении Пьенару. Жену привез из города: она кроила и шила нашим бабам юбки, кофты, платья. Отец был заядлый книгочий. Читал беспрестанно, особенно зимой, когда снегу много, а работы мало. А как он помешался, поп Бульбук пустил по селу слух:

– Бабой от чтения умом рехнулся. Ежели кто много читает, – поучал он мужиков, – всенепременно сходит с ума. От книги добра не жди, одна порча для мозгов. Я вот, мил человек, только в церкви и читаю.

– Смотри, батюшка, как бы и это чтение тебе во вред не пошло, – сказал ему как-то Удудуй.

– Истинная правда, мил человек. Я и так уж, бывало, пропущу страничку то здесь, то там, больно уж длинна церковная служба. Дьявольски длинна…

Лефтерие так и рос, уткнувшись носом в книги, оставшиеся от отца.

– Были бы у меня деньги, Дарие, все бы на книги потратил. Досыта никогда не начитаешься…

Иногда я прихожу в школу раньше всех. Пробираюсь к кафедре, верчу глобус. Верчу медленно, чтобы охватить взглядом все суши и моря. И кажется мне, что это не жалкий картонный глобус крутится под моими пальцами, а я сам разъезжаю по всему свету. Путешествие по стране, поперек которой большими буквами написано «Китай», я проделываю в крестьянской телеге, запряженной двумя крохотными лошадками с резвыми ножками и крепкими копытцами, которым любая дорога нипочем.

Бабой рассказывал мне об этой стране. У людей там раскосые глаза, они носят чудные островерхие шляпы, широкие платья… Я странствую по их дорогам. Езжу по селам и городам. Вижу, как они трудятся и живут, слышу их голоса и даже понимаю их речь…

А вот эта белая страна под полярным кругом – ледяная пустыня, но и тут живут люди; люди эти низенького роста, одеваются в шкуры, спят в юртах, а кормятся рыбой. По их стране я мчусь в санях, а в сани запрягаю оленя – у него тонкие ноги и ветвистые рога, на которых словно бы держится небо… Извилистыми тропами я пересекаю горы… На лодке переплываю моря… А океаны преодолеваю, спрятавшись в трюме парохода… И мне жаль, что я не вижу бескрайних водных просторов.

[11]

Соркова – веточка с искусственными цветами и лентами, которую носят дети, поздравляя соседей с Новым годом.