Босой

«Ты новая жена Тудора?»

«Да».

«У тебя двое детей?»

«Двое».

«И у Тудора двое».

«Знаю».

«Думаешь, уживешься?»

«Думаю, уживусь».

«А я думаю, ничего из этого не выйдет».

«Почему?»

«Тудор скверный мужик».

«Чем же скверный?»

«Скоро узнаешь».

«Вот узнаю, тогда и посмотрю, как быть. А пока слышать ничего не хочу».

«А я тебя упреждаю».

Она думала огорошить меня, на испуг взять. Осердилась я. По предложила ей сесть. Она отказалась.

«Говорю, и не пробуй тут прижиться. Мы не хотим, чтоб ты тут оставалась».

«Кто это – мы?»

«Родня Тудора».

«А что вам за дело до моего дома?».

Как фыркнет тут моя невестка:

«Как это твоего? Дом не твой. Дом Тудора и детей его от первой жены. А ты – вторая. И пришлая. Уж мы постараемся, чтобы ты это поняла».

Больше она ничего не прибавила. Ушла. И вскоре воротилась. Но на лицо совсем другая – улыбается.

«Не серчай, Марие. Тебя, я слышала, Марие зовут?»

«Марие».

«Ты уж не серчай на меня. У нас вот кукурузная мука вся вышла. Не дашь чашечку?»

Я встала и насыпала ей в подол две чашки муки.

«Не серчаешь?»

«Нет. Чего меж соседями не бывает…»

Я думала, она больше не придет, по крайней мере в тот день. Но она пришла.

«Мамалыгу готовлю. У тебя не найдется хоть пол-яичка? Для Василе, сынишки. Он у меня поесть любит…»

Я нашла в горшке на полке четыре яйца. Отдала ей. На другой день она попросила у меня мучки и курочку. На третий день уже без спросу сама взяла кукурузной муки и топленого сала. На четвертый – поймала на лугу нашего гуся и зарезала. А мы довольствовались мамалыгой и фасолью. Я смолчала. Но однажды вечером выхожу со двора и вижу, как ее сынишка перелезает через наш забор, а под мышкой у него сноп кукурузы. Тут мое терпение лопнуло. Дождалась я мужа и рассказала обо всем. И спрашиваю:

«Давно это тебя соседи и родня объедают?»

«О ком ты?»

«Да о невестке, Митре-лавочнице…»

Сама не знаю, как это у меня с языка сорвалось: «лавочница». Прежде я ни от кого не слышала такого прозвища. И тут же поняла, что ничего лучше для моей невестки не придумаешь. Вот и окрестила ее Лавочницей. С той поры прозвище это к ней и прилипло. И мой муж, и даже сам Войку, коли на нее осерчают, иначе как Лавочницей и не зовут. Язык у меня что бритва. Скажу – как отрежу. Вот муж и рассказал мне тогда:

«Пока жива была моя первая жена, я помогал им кой-чем. Это ведь мой старший брат. И самая старшая из моих невесток. Потому и позволял им брать у меня в доме и во дворе все, что только им понадобится».

«И теперь будешь позволять?»

«Пожалуй, теперь не надо бы…»

И вот когда невестка вновь заявилась попрошайничать, взяла я ее за плечи и ласково так выпроводила за дверь. Она с удивлением уставилась на мепя.

«Ты это что, супротив меня идешь? Ишь, храбрая какая стала».

«Да, храбрая».

«Смотри, худо будет. Не жить тебе тут».

«Не твоя печаль. Я за себя постоять сумею, а коли нужно, то и ударить могу».

И беру в руки прялку. Простую прялку, на которой нитку сучат. Как подхватится она – и наутек. Забежала к себе во двор и ну голосить что есть мочи:

«Помогите, спасите! Тудориха мепя убить хочет!»

А я стою себе на завалинке и смеюсь. Да разве не смешно этакое вранье слушать? Сбежались к ее воротам соседки.

«Ну, сказывай!.. Как дело-то вышло?»

«Ох, как вышло, как вышло… захожу я к ней… по-родственному, значит – ведь я ей невестка, – проведать. А она – хвать прялку и погнала меня из дому. Не выскочи я, она бы голову мне раскроила. Чистый скорпион, а не баба. Право слово, скорпион…»

Потом подошла она к забору – и давай меня честить. Я такой брани никогда и не слыхивала. Постояла я, постояла, да и ушла в дом… Сколько же с тех пор времени пролетело? Дай бог память!.. Никак лет десять… Да нет, уже все четырнадцать. С того дня я с ней словечком не обмолвилась. Бывает, встретимся у колодца, она взглянет на меня исподлобья, буркнет что-то невнятное, плюнет и уйдет. Ну, а я тоже – плюну да отвернусь. И сын ее Василе к нам дорогу забыл. Как женился на Рошие, нас на свадьбу не позвал. Первенец родился – тоже Василе назвали, – так и на крестины не пригласил. А нам это без надобности… Только деверь – Войку – заскочит иногда. И то тайком, когда стемнеет. Вот как мы живем с невесткой Лавочницей… А с Вертихвосткой по-другому было.

Тетушка Уцупэр зевает так широко, что мне видны все ее зеленые зубы до самого зева, даже полусгнившие коренные у основания языка. Язык у тетушки Уцупэр желтый, как шафран…

– Это что, ее настоящее имя? Или опять ты окрестила?

– Какое там настоящее! Пэуна ее зовут. Вернее, раньше звали. А нынче все село только прозвище помнит, которым я ее наградила. Так вот. Первая жена моего мужа была старше его. И говорят, не так чтобы красавица. Зато рассудительная и работящая. Тудору, когда на ней женился, всего семнадцать было. А жене его двадцать пять с хвостиком. А все потому, что свекор мой уже в седьмой раз оставался вдовцом и в доме не было женщины.

– Разве твой свекор был семь раз женат? Я так слышала, будто восемь…

– Нет, он семь раз женился и семь раз вдовел. Каждая жена рожала ему, как водится, первого ребенка, а на втором умирала от родов. Жены умирали, а дети росли здоровехонькие. И приходилось ему искать новую жену. Так он и женился раз за разом, до самой старости. А муж мой уже от последней жены родился. Родился он, а мать его сразу же и померла. Растили его сестры. Когда вышла замуж младшая, женили и Тудора. С его согласия или без – как теперь узнать! Никто у него про то не спрашивал. Да и я не любопытствовала. Чего уж там, мужик молодой, горячий. Жена еще жива была, а он уж на чужих заглядывался. Да и соседки ему прохода не давали. Разве что горбатую Ивэнику обошел вниманием.

Горбатая Ивэника – это жена Янку Бана. Думаете, она у них одна такая? Сам Янку тоже сгорбившись ходит, хотя горба-то у него и нету. У деда Раду, отца Янку – он много лет как помер, теперь, поди, уж и кости истлели, в земле все как огнем горит, – так вот, у деда Раду Бана было девять сыновей и ни одной дочери. Янку – самый младший. Обрушилась как-то на село оспа – ну чисто банда головорезов из туретчины. В одну зиму унесла у Раду восьмерых сыновей. Пришлось ему расчищать на кладбище снег и возить возами солому. Привезет солому, свалит и подожжет, чтобы землю под могилу оттаять. Могилу рыл большую, сразу на двоих-троих… Так вот и остался с одним Янку, а Янку изо всех самый неудавшийся, шепелявый, да к тому же заика. Деду хоть бы еще одного-двух сохранить, да вышло по-иному. Погрузил он свое зерно на телегу и подался на Олт – на мельницу. Месяцами торчали там крестьяне, пока очередь дойдет. Ждать их возвращения – с голоду помереть, вот люди и принимались молоть зерно сами; сыпали его в ручную мельницу и целыми днями вертели, не разгибаясь, чтобы намолоть на мамалыгу… Из-за этой ручной мельницы и сгорбился Янку Бан на всю жизнь… Где уж тут жениться на стройненькой как сосеночка. А дочка у них с виду славная, только гнусавит, когда говорит… Думаю женить на ней моего Иона, как подрастет. У Банов есть земля, дочь у них единственная. Не случись оспы, пришлось бы землю Раду Бана на восемь долей делить. Так вот и привалило Янку счастье. Стал он единственным хозяином земли, дома, пристроек – богатей, да и только. Хорошо, когда есть земля и ты у отца с матерью одна. Вы видели дочку Гулие, Мэндику? Целыми днями щеголяет в туфельках, в накрахмаленной кофточке, в новом платочке. Полеживает себе в тенечке… Отец ее работать не заставляет, кормит конфетками да рахат-лукумом…

Мэндика – высокая смуглая женщина с серыми глазами. Да разве дашь ей двадцать лет?! Отец ее – дед Гулие – выдал дочь замуж за грека Панаита Баркаса, «господина Баркэ», как его все величают, – он торговец зерном… Грек этот старый и бородатый… Жена вертит им, как хочет…