Босой

– Тятя, а почему тебя не произвели в сержанты, когда ты был в армии?

– Грамоте не обучен… А сержант должен быть грамотный…

Дома у нас никто не знает грамоты, кроме меня.

Кипят в больших казанах щи из крапивы и нескольких картофелин – их бросили в казан нечищенными, прямо с кожурой. Резервисты хлебают из солдатских котелков деревянными ложками. Хлеб, который покрывается плесенью, едва его вынешь из печи, в конце концов приходится выплевывать. Хлебаю щи и я – из одного котелка с отцом. Подбираю брошенные солдатами куски хлеба. Вечером несу их под полой к себе домой. Пусть свинья жрет. Но свинья, понюхав, отходит. Трава ей больше по вкусу…

Для офицеров возят булки из города. И еду им готовят отдельно.

– Вы что разбрасываете хлеб, сукины дети?

– Он горький, господин капитан…

– Еще чего, хлеб сладкий…

– Может, оно и так, только на наш вкус – горький.

– Стало быть, государственное добро на помойку выбрасываете, черт бы вас побрал, сукины дети…

Печи-времянки, все шесть в ряд, пекут хлеб днем и ночью. Хлеб рассовывают по мешкам, мешки грузят в вагоны, а вагоны гонят к болгарской границе. Потом на баржах переправляют через Дунай. Иногда эти мешки, валяющиеся на открытых платформах, попадают под дождь, а то и не раз и не два. Но это пустяк. Дождь пройдет, снова запалит солнце нынешнего знойного лета и жгучими лучами высушит хлеб… Хлеб, уже позеленевший от плесени…

– Тять, а ты Дунай переходил?

– Переходил в семьдесят седьмом. Еще мальчишкой. Мой отец трудовую повинность отбывал. Я и забрался к нему в телегу: хотелось поглядеть на войну.

– И видел, как воюют?

– Видел. Видел русских. Видел турок, что попали в плен. Больно легко одеты – фески да шаровары. А дело было зимой. Нехристи мерли как мухи. Летом небось земля задохнулась бы от загнивших трупов. Мой отец те места хорошо знал. Еще в молодости водил дружбу с одним турком. Из беев.

Каждую осень турок дарил отцу что-нибудь: соль, мед, шерсть. У бея добра много. Пять жен имел. Держал их взаперти. Нашла как-то на бея дурь, захотелось ему перед приятелем женами похвастаться. Приказал он им приподнять чадру и приоткрыть лица.

«Взгляни-ка на них, друг мой», – пригласил турок отца.

Отец взглянул.

«Ну, ответь, какая тебе по нраву?»

«Как можно, ваша милость, – у наших родителей так было принято обращаться к туркам, своим господам, – они все прекрасны…»

«Это верно, но я спросил, какая по нраву тебе…»

Отец указал наугад одну, с удлиненными глазами и желтоватым лицом. Молодая женщина рассмеялась. И этого оказалось довольно. Выхватил турок пистолет и убил ее наповал.

«Раз по нраву тебе, мне она больше не по праву…»

Запряг отец в телегу волов и уехал. С тех пор не присылал ему турок ни соли, ни шерсти, ни меда. Но времена изменились. Изменились и люди. А на тех пленных турок жалко было глядеть. Пришел их конец. Казаки с саблями разбили их наголову.

Жатву докончили женщины да старики с малыми ребятами. На лугу меж селом и хутором тарахтят молотилки. Высокие трубы машин выбрасывают черные клубы дыма, и кочегары непрерывно орудуют кочергой, подбрасывая в топки все новые охапки соломы. Молотят помещичий хлеб. Летит из молотилок тяжелая пыль, и удушливые клубы ее подымаются над селом чуть ли не до церковной колокольни. В приказчичьих руках – конторские книги. Крепостные крестьян по очереди ведут обмолот.

– Истрате, ты на рождество брал в долг у помещика три дубля пшеницы. Не забыл?

– Вроде бы только два, начальник…

– А в книге записано три…

– Может, и три, раз записано…

– А на рождество пшеница дорогая…

– Дорогая…

– А теперь подешевела… Эвон ее сколько…

– Да, подешевела…

– Придется за три дубля девять отдавать…

– Эх, начальник…

– Небось под рождество снова зерна попросишь, а, Истрат?

Он вычеркивает долг. За такую милость приходится обещать приказчику курицу, индюка, лукошко яиц – что найдется в хозяйстве. Домой уносишь мешок пшеницы. Сваливаешь его в сенях. Если расходовать с оглядкой, месяц протянешь. Придется навести экономию. Урожай богатый. А хлеба мало.

Из Болгарии доходят добрые вести. Болгары бегут. Бросают оружие. Войной сыты по горло. Воевать еще и с румынами у них нет никакой охоты. Наши солдаты продвигаются к Балканским горам. Глядишь, заключат мир без кровопролития. Иногда в селе слышна песня.

– Ну как, Маранда, муж пишет?

– Через Першу передал, что жив-здоров. К сбору кукурузы домой поспеть хочет. Слух такой идет…

Одно время и в самом деле ходили такие слухи.

Но в конце лета разговоры повелись на иной лад. Однажды ночью на болгарские поля проклятьем обрушилась холера. Косит всех поголовно. Злаки и колодцы заражены, заражена в колодцах вода. Вода несет смерть. Все ниже стоит солнце, но песчаники и известняки пышут жаром, как раскаленные уголья. Холера… Солдаты, возвращающиеся со своими полками домой, еле передвигают по горячей пыли вздувшиеся от нарывов ноги. Шпалерами валятся вдоль дорог. Упавших не подымают – валяйся, подыхай, пусть у тебя трескаются от жажды губы и пусть холера хищным зверем рвет тебе внутренности.

– Эй, Петра, что слышно про мужа?

– В Корабии он, в лазарете…

– А у тебя что слышно, Мэргэрита?

– Мой в Зимниче, тоже в лазарете…

– А Митаке вот помер. В Турну… Облили его известью и зарыли. Так нагишом и закопали…

Женщины сгребают солому, вскидывают вилами на островерхие стога, чтобы не замочило дождем. Пора бы уж и осени наступить. Но держится лето. Земля раскалена, будто под нею полыхает огонь. Воздух пышет зноем. Пожухла на деревьях листва. Высохли кукурузные чащи. Трепещут на ветру сухие листья. Шуршат кукурузные стебли. Растрепанные початки обнажают свои огромные зубы – желтые, рыжие, беловатые. На холме, что в стороне Турну, стал лагерем пехотный полк из молдовских резервистов. Все село устремилось к лагерю.

– Вы тут не больны?

– Здоровые…

– Потом и другие придут?

– Придут…

– А вы не заразные?

– Не-е, не заразные.

В лагере началась холера. Вокруг лагеря расставили охрану.

На чем свет ругается в примарии доктор Ганчу. Ругается писарь Стэпеску, изрыгает проклятья желтый от страха жандарм Никулае Мьелушел, хлещет хлыстом по голенищам сапог.

Но холеру бранью не запугать… Она уже вошла в село и стучится в двери. Ей открывают и она хватает людей за горло. Хватает и валит с ног.

Из Питешти спешно пригнали вагон с известью. Известь перевезли и поставили перед примарией. Стали распределять среди крестьян.

– Выбелите дом…

Люди побелили дома, кто изнутри, кто снаружи. Выбелить целиком извести никому не хватило…

– Не смейте выходить во двор, – упрашивает нас мама.

– Не смейте пить некипяченую воду, – наставляет отец.

– Не ешьте слив, – поучает Попеску-Брагадиру, учитель.

Нет так нет. Но как не выйти во двор, не посмотреть на телеги с мертвецами!.. На мертвых – никакой одежды. Скелеты, обтянутые почерневшей кожей. Выпученные глаза, разинутые рты, изо рта вываливаются синие языки. К тому же мертвецов опрыскали известью. А как быть с кипяченой водой? Так и ходить повсюду с кувшином в руке? Стукнешь еще обо что-нибудь и разобьешь. Разбить такой красивый кувшин! К тому же колодезная вода холодная и так хорошо освежает воспаленное от жары и пыли горло. А тутовник! Как не поесть тутовника!.. Или слив!..

За столом разговор только про то, кто помер в селе и сколько отвезли на кладбище солдат, кто болен, но уже идет на поправку. Отцу вспомнилось прошлое. И он рассказывает:

– Вы дядю Михаицэ Бобеляка знаете… Того, что в прошлом году помер. В наши места холера наведывалась, когда он еще парнишкой был. Смерть косила людей как траву. Как-то возвращался он ночью с пасеки – тогда в долине Урлуйула еще рощица была, там и развели пасеку. На краю села – ну не то чтобы села, тогда тут всего несколько домов стояло – вышла ему навстречу баба в черном. Стала упрашивать: «Послушай, Михаицэ, хочется мне забраться в землянку к Рэдану, да никак не подойти. У них во дворе черные собаки. Возьми меня на закорки и проноси до дверей». Делать нечего… Посадил Михаицэ бабу на спину. А она легкая, как пушинка. Донес до землянки, слезла она да как поскачет по узкому проходу к двери. Дрожьмя дрожа добежал он до дому. На другой день поутру всю семью Рэданов нашли мертвыми. Только грудной младенец ползал на четвереньках по постели и плакал. Младенец – созданье невинное. Вот его холера и пощадила. Соседи, чтобы не рыть могилу, подрубили у землянки подпорки и обрушили ее на мертвых.