Босой

Чтобы отвлечься от своих мыслей, Уйе заводит разговор:

– Хороша у тебя жатка, Бека.

– Дай бог здоровья Янку Агане… И моей жене…

Жена Беки раздирает луковицу, вонзает в нее зубы. Зачерпывает ложкой соус из миски и прихлебывает. Семипупка смеется.

– А что за история с «Альбионом», Рада?..

– Пусть лучше он расскажет, ему нравится, пусть сам и рассказывает…

И она кивает головой в сторону мужа.

– Что за история? А вот какая. Прошлой зимой пришла как-то жена и жалуется: дескать Агана к ней пристает. Хорошо же, говорю. А у Аганы лавка напротив нашего дома. И еще корчма. И скорняжное дело. Денег – куры не клюют. Стало быть, ты ему по вкусу пришлась? Тогда пусть приходит ночью в овчарню, через калитку. Собаки его знают. Лаять не станут. Я тоже там спрячусь и палку прихвачу. А ты скажешь – спит, мол, как зарезанный. Жена послушалась. Ну, Агана постригся, побрился, белье сменил – все честь по чести. И пришел, как договорились. Собаки даже не тявкнули, еще и хвостами завиляли – от радости, что им костей принесли.

«Ты здесь, Рада?»

«Здесь, дядюшка Янку…»

«Не зови меня дядюшкой, какой я тебе дядюшка. Не такой уж я и старый. Мужчина в самом соку…»

Тут-то и вышел я из своего укрытия, распахнул пошире дверь, чтоб в овчарне посветлее стало от белого снега.

«Добрый вечер, дядя Янку. Смотри-ка, уж не с моей ли ты женой?»

Тот так к месту и прирос. А я палкой размахиваю и стою, дверь охраняю.

«Не убивай меня, Бека».

«Не буду. Скидавай кожух!»

Скинул он кожух, положил на землю.

«Снимай штаны!»

Снял он и штаны.

«Клади на них шапку».

Положил Янку сверху шапку.

«Скидавай и сапоги!»

«Прости меня, братец».

«Скидавай сапоги, тебе говорю, а не то черт попутает – прибью…»

Взялся он за сапоги, а сапоги-то новые, еле с ног стянул. Самого от холода трясет.

«Что ты со мной сделать хочешь, братец?..»

«Ничего. Беги домой и принеси триста лей – хочу купить „Альбион“…»

«А может, я принесу тебе двести, и ты купишь „Клейтон“, если уж тебе жатка нужна…»

«Не хочу „Клейтон“, желаю „Альбион“… До сих пор только помещик „Альбион“ имел. Теперь, раз тебе пришла охота миловаться с моей „госпожой“, почему бы и мне „Альбион“ не завести…»

«Братец…»

«Никакой я тебе не братец…»

Поплелся он домой, принес деньги. В дом пробирался крадучись и обратно выбирался тоже крадучись… Пересчитал я денежки, лею за леей – все точно…

«Сходи-ка еще раз!»

«Это еще зачем?»

«Принесешь еще сорок лей».

«А для чего?»

«Съезжу в город за „Альбионом“ и заодно выпью в трактире, с музыкой, как полагается…»

«Братец…»

«Какой я тебе братец…»

И я потряс дубиной. Что ему оставалось делать?! Опять потащился он домой и принес еще сорок лей.

«По миру меня пустить задумал, разбойник…»

«Это я-то разбойник? Сам ты разбойник, обдираешь нас в своей лавке…»

Ушел он в одних подштанниках, накинув на плечи кожух и нахлобучив кое-как шапку. В одной руке – сапоги, в другой – штаны, поплелся в чулках по снегу…

А я поехал в город и купил на ярмарке «Альбион». Пообедал и выпил в трактире. И музыка для меня играла. А за все жене спасибо…

Мы изнываем от зноя. Стряхиваем салфетки. Обеденного стола как и не бывало. На крошки мамалыги набрасываются жуки, мухи, муравьи…

Снова стрекочет «Альбион» Беки. Повсюду – насколько хватает глаз – стрекочут жатки.

Вдруг Уйе вскрикивает и машет рукой – знак подает.

– Сюда! Скорее сюда!..

Его жена в обмороке. Земля – словно раскаленная плита. Воздух – жгучее пламя. Мы столпились вокруг бедняжки. Женщина пришла в сознание, приподнялась с земли. Заговорила.

– Наверно, время приспело!..

Женщины раздевают ее, ощупывают.

– Еще нет. К вечеру разродишься…

Большой опытностью в таких делах славится Семипупка. Люди говорят, будто она своих дочерей обучила делать себе выкидыш.

– Отведи меня домой, Тицэ.

– Отведу, отведу…

Тицэ Уйе берет жену под руку.

– Захватите мою одежу.

Женщину шатает. Все в ней замерло – как в природе от зноя. Муж поддерживает ее. Почти несет.

– Воды! – стонет женщина.

– Дарие, мигом тащи кувшин. Понесешь его до самого их дома…

Дело дрянь. Путь не близкий, а дорожная пыль – как горячая зола. Я тащу кувшин, в котором и воды-то – на самом донышке. Время от времени мы останавливаемся, присаживаемся на минутку, женщина смачивает водой горло.

– Плохо тебе, Флоаря?

– Ох, плохо, муженек…

Далеко позади остались телеги и жатки. Слышно лишь жужжание мух, они роем вьются над головой, преследуя нас с тех самых пор, как мы отправились в путь. А до села еще топать да топать. По раскаленной дороге. И мы бредем. Они двое впереди, я – стригунком за ними. Только бы не споткнуться, не упасть, не разбить кувшин. Этого мне только недоставало…

– Воды, – снова стонет женщина.

Я протягиваю кувшин. А путь неблизкий. Идти да идти… Возле ивы – тут пролегает граница помещичьих владений – жена Уйе с криком падает на колени. Я слышу этот крик. Слышит и Тицэ Уйе. Слышит трава и ее обитатели. Слышит черная земля, опаленная солнцем. Внемлет воздух. Коли б стояла ночь, этот крик услышали бы и звезды. Но теперь день. Днем звезды спят. Звезды бодрствуют лишь по ночам…

– Воды!..

Меж колен ее слышен плач. Из-под юбки, задранной до пояса, Тицэ Уйе извлекает на свет живой комочек мяса.

– Перевяжи ему пупок, Тицэ! Найди бечевку и перережь…

Тицэ выдергивает нитку из шерстяного пояса и перевязывает пупок. Рубаха на нем грязная, потная. Он отрывает от рубахи подол. В этот лоскут заворачивает ребенка.

– Кто?

– Девочка…

Младенец почти не дышит. Солнце клонится к вечеру.

– Не умерла бы некрещеной.

– Окрестим.

– Дарие, нет ли еще воды в кувшине?

– Нету больше…

– Ни капли?

– Ни капельки…

– Подержи дочку, жена… Я вместо попа буду…

– Давай.

Женщина берет ребенка, ищет грудь, вынимает через ворот кофты землистого цвета сосок, выжимает первые капли молока – молозиво…

– Отрекаешься ли ты от сатаны? – вопрошает мужчина.

– Отрекаюсь, – отвечает женщина.

Мужчина нагибается, подбирает на меже горсть земли и посыпает ею голову младенца – продолговатенькую, остренькую, голенькую…

– Нарекаю ее именем Думитра – по имени матери моей…

И мы идем дальше. Вниз, под гору. Солнце тоже пошло книзу. Мы еле волочим ноги по пыли. За нами тянутся, путаясь в ногах, три длинные тени. Не видно лишь тени ребенка. Она слилась с тенью Тицэ Уйе, который держит младенца на руках.

– Муженек…

– Чего?

– Худо мне…

Я беру из рук Уйе младенца. Теперь он у меня. Я качаю его. Он легче арбуза.

– Может, удастся обмануть судьбу.

Женщина опять опускается на колени. И снова крик разорвал горячий, липкий воздух. Далеко в долине молчаливо залегло село с его лачужками, акациями, ивами вдоль речной плотины, где еще цела мельница… Между нами и селом – железная дорога, станция с фонарями и складами, с платформой и колодцем; колодец глубокий, и воду из него достают воротом…

Меж колен у женщины снова раздается плач…

– Не смотри, Дарие…

– Ладно…

Я перевожу взгляд на противоположный холм. На холме начинается другое поле, ровной гладью протянувшееся до Олта и дальше. Я баюкаю Думитру.

– Опять девчонка? – слышится шепот женщины.

– Опять…

И все повторяется сызнова:

– Отрекаешься от сатаны?

– Отрекаюсь…

И вторую остренькую, смятую лысенькую головку Тицэ Уйе посыпает землей.

– Нарекаю ее Доброй, по имени твоей матери…

На этот раз Тицэ уже нечего рвать. Он просто стаскивает с себя остатки рубахи и пеленает в нее второго младенца. Сам остается голым до пояса. Порты на нем засаленные, в грязных пятнах. Волосатая грудь обожжена солнцем.

В село он спускается с двумя девочками на руках. Дорога усыпана мягкой белой пылью. Женщина бредет позади, ее шатает из стороны в сторону. Она того гляди упадет. Но нет, держится… Тени становятся все длиннее и длиннее…