Босой

У какой корчмы устроить танцы, решают парни, которые в хоре верховодят. За это они получают в дар от корчмаря ведро цуйки, вина, связку баранок и решето яблок, доставленных с гор чабанами.

Во дворце стоит дикий шум и гам.

Когда танец приостанавливается – а такое бывает, только когда юнец музыкант устает дудеть на своей свирели, – ребята затаскивают девчонок в угол, щиплют их, целуют, лапают. Мы же изнываем от зависти. А то и сами начинаем приставать к девчонкам – нашим ровесницам. Кто-нибудь из старших, с пушком на губе, порой цыкает на нас:

– Эй, постыдились бы, сопляки!

– А самому-то небось не стыдно?

– Я уж… это… парень…

– И мы скоро будем…

– Вот то-то и оно, что скоро, а покамест сопляки.

Опустился вечер. Стелется туман. Словно где-то под землей горят невидимые огни. Туман подымается из низин, а может, опускается сверху. Никто не знает, откуда берется туман – вроде бы отовсюду, и оттого еще короче становится сумрачный день.

Вечеринка расходится. Ушел юнец со свирелью. Ушел насвистывая. За ним стайкой выпархиваем и мы.

Перед дворцом на улице – повозка, запряженная четверкой лошадей. В повозке – трое парней. Это Авендря, приятель моего брата Иона. Второй – Верде. А это – Альвицэ…

Мы проходим мимо повозки. Альвицэ сидит, откинувшись к боковой стенке. В углу рта зажата сигарета. Он кричит:

– Евангелина, подойди-ка, я хочу тебя кой о чем спросить.

Сестра останавливается, оборачивается к нему.

– Мне надо шепнуть тебе на ушко…

Сестра подходит ближе. Я, как жеребенок за кобылой, плетусь следом.

Не успела сестра подойти, как Альвицэ бросается к ней, хватает поперек тела, поднимает над собой. И, подняв, как сноп, швыряет в повозку. Авендря подхватывает ее на руки. Сестра вскрикивает. И умолкает: Авендря зажал ей рот ладонью.

– Черт возьми! Зачем так орать?..

Альвицэ вскакивает на подножку. Верде хлещет кнутом лошадей. Мелькают копыта. Повозка, скользя по хрустящему снегу, взлетает на холм. Альвицэ выхватывает из кармана пистолет и стреляет в воздух. Повозка исчезает за холмом.

– Украли! – слышу я вокруг. – Украли! Айда к Альвицэ! То-то там сегодня шабаш будет!..

Я мчусь домой.

– Мама, сестру украли…

– Кто украл-то?

– Альвицэ украл…

Мать натягивает постолы, набрасывает на плечи шаль.

– Бежим за отцом, Дарие.

Отец сидит в корчме Томы Окы.

Лицо у него красное. Стоит ему выпить стопку цуйки или стакан вина, лицо и уши у него краснеют…

Мать незаметно подзывает его, отец выходит, слегка обеспокоенный. Мама никогда не заходила за ним в корчму.

– Что случилось?

– Евангелину с вечеринки украли.

– Кто?

– Альвицэ…

Отец прикусывает кончик уса.

Сестра Евангелина и брат Ион – мамины дети. На холме, что между Стэникуцем и Большим оврагом, у мамы есть собственный клочок земли, наследство от первого мужа. Земля там бедная, родит плохо. И все же земля есть земля. Она может давать и больше, коли есть плуг и добрые волы, чтоб плуг тянуть. А на самом деле земля эта вовсе не мамина собственность. Ее придется делить: одна половина отойдет Евангелине, другая – брату Иону, когда они подрастут.

Сестра Евангелина совсем девчонка еще, могла бы не торопиться с замужеством. Но Альвицэ торопился. Вот и украл. Такое в селах случалось нередко. Так повелось исстари.

Родители сходятся на совет, досада понемногу тает.

Ион Сучу – его в селе прозвали Альвицэ – парень видный и ловкий. Живет с матерью на другом конце села, через дорогу от попа Бульбука. Если приданое сестры сложить с тем, что есть у Альвицэ, то можно еще сводить концы с концами.

Склонить отца оказалось труднее, чем мать. Не то ему досадно, что Евангелину украли. Его огорчает другое – что не знал об этом заранее, даже не подозревал. Мама утешает его:

– Теперь с нас взятки гладки. Жених приданого не потребует.

– Как это так? Ты хочешь, чтоб я дочь нагишом отпустил?! Нет, справим ей все, как полагается…

Прикидывают. Ситцу на платье купят в долг у Щербу, свечного заводчика. Младшие сестры сошьют свадебные рубахи для жениха, посаженых и дружек… Придется занять деньжат у окрестных богатеев, у тех, на кого мы работаем. Скосим им летом на две-три полосы пшеницы больше, в счет долга… За обувью надо съездить в город… Трудненько будет летом раздавать долги, да уж коли нужно, так нужно…

С другого конца села доносятся выстрелы из ружей, из пистолетов. Слышится музыка. Я лечу туда.

На дворе у Альвицэ народу полным-полно. Из-за забора, что через дорогу, выглядывает поп Бульбук со своей попадьей. Поп ухмыляется в бороду. Смеется над тятиным несчастьем. Не знает, что отец уже утешился.

Я пробираюсь меж ногами взрослых, захожу в сени и спрашиваю у женщин, которые ощипывают кур:

– А где моя сестра?

Мне отвечает Флоаря, жена Тицэ Уйе:

– В комнате она. С Альвицэ…

Из комнаты слышен звонкий смех. Значит, все хорошо, раз сестра смеется… Но я все равно сердит на Альвицэ – ведь теперь мне придется называть его дядей. Дядя Ион… Я сердит на дядю Иона – не мог уж вместе с сестрой взять в повозку и меня. Вот бы я прокатился…

Ах, как это здорово – мчаться в повозке, которую несут лихие кони, а парни стреляют из пистолетов. Здорово…

Свадьбу Евангелины ждали недолго – всего три недели. Иначе ее пришлось бы справлять как раз после пасхи. А тогда крестьянам не до свадеб.

Сразу за околицей начинаются поля, которые тянутся далеко-далеко, и поля эти ждут рабочих рук.

В селе свадьбы справляют между рождеством и днем святого Тоадера – первым днем сырной недели перед весенним постом. День сырного святого, ох, какой это день!.. А особенно вечер!

В этот вечер люди собираются вокруг стола и угощаются. Брынзой. А если брынзы нет, сойдет все, что найдется в доме: лук-порей, лук репчатый, капуста… Лишь бы набить пузо. И пьют цуйку – допьяна.

Упаси тебя бог оставить дома девушку, если ей уже пора замуж. Ведь до следующей зимы уже никто не женится: подходит время работ, людям не до того. И если ты не выдал дочь – берегись! Уж и поиздеваются над тобой! Издеваться будут парни, поднявшись на холм.

Мы ждем начала таких издевок, как веселого развлечения.

Парни разбиваются на группы. Одни подымаются на холм, что с восточной стороны села, другие – на тот, что с западной.

Вот раздается голос Раду Тэнасе:

– Э-э-э-й! Эге-ей!

С другого холма ему отвечает писклявый голосок Гини Ротару:

– Что такое, эй, что содеялось?

– Да во-о-от, есть у Томы Окы дочь, дома ей сидеть невмочь, у нее уже живот, замуж девка все нейдет…

– Отчего это нейде-о-о-т?

– Батька землю не да-е-о-о-т!

– Я мог бы и про другие издевки рассказать. Хочешь?

– А тебе не стыдно, Дарие?

– Пожалуй, стыдно.

– А коли стыдно…

Мы слушаем эти непристойности. И радуемся. Повсюду повылазили на порог крестьяне с женами и детьми. Растопырили уши, слушают и хохочут. Но кое-кому уже не до смеха. Неосмеянным никто не останется. Иной хмыкнет, ругнется сквозь зубы. Уйдет в дом и больше не высовывается. Другие, что посварливей, хватают палку и кидаются на холм в погоню за парнями. Кто попадется, того и изобьют. Парни когда удерут, а когда и отпор дадут… И наутро можно повстречать молодого парня или пожилого мужика с головой, обвязанной полотенцем. Тем и кончается…

Про сестру Евангелину не успели сложить ни одной песенки. Она вышла замуж прежде, чем погуляла, прежде, чем вступить в хору…

Неженатых парней молодежь ловит вечером на святого Тоадера, хватает и лупит по спине бурдюком. И не совестно тебе до сих пор холостым ходить да неженатым?.. Вот тебе, старый холостяк!.. Вот тебе! Только бурдюк гремит…

– А что такое бурдюк, знаешь, Дарие?