Босой

Со стороны Зимничи доносятся пушечные выстрелы.

– Разве где-нибудь еще бунтуют? – спрашиваю я у мамы.

– Это за Александрией стреляют, в Удупе и Гэуриче. Тамошние мужики устроили вроде как мобилизацию, будто в армии, и встретили кавалеристов с оружием в руках. Кавалеристы отступили и воротились уже с пушками. Окружили села и палят из пушек по домам. Люди так говорят…

Теперь новости хлынули непрерывным потоком. Слухов множество – один ужаснее другого.

Дороги охраняются солдатами, но ночи такие темные, а земля в полях такая мягкая, что люди, босые или обутые в латаные постолы, ходят по-кошачьи мягко – и никому не расслышать их шагов. Они пробираются из села в село по одним лишь им известным тропкам, прячутся у родственников, сбивая погоню со следа.

– В Белиторь, – рассказывает мама, – солдат привезли на поезде по железной дороге. Это Гогу Кристофор нагрянул в село с войсками. Офицеры расстреляли сорок семь человек. Их похоронили вчера в Большом овраге на склоне холма у дороги. А людей из Балты Сэратэ офицеры утопили в озере, чтоб не тратить патронов…

Явились каратели и в наше село. Схватили отца. Взяли брата Иона. Связали и отвели в примарию даже женщин. Тетку Егозу даже заковали в кандалы. Брошены к стенам примарии Тицэ Уйе, Удудуй. Цынцу, Малыш, старый Флоройу с семью сыновьями, Лишку Стынгачу, Оведение, мой двоюродный брат Думитру Пэликэ и много других крестьян. Они связаны или закованы в кандалы. Мимо тащится поп Бульбук, захмелевший после нескольких стопок дрождии, опрокинутых в корчме Томы Окы, – с приходом солдат все корчмы широко распахнули свои двери; остановившись, поп произносит назидательно:

– Говорил я вам, неслухи, не беритесь меряться силой с властью, ибо власть от бога. Не послушались, вот и принимайте теперь страдания… Это хорошо. Скорее простятся грехи, потому как… господь добр и милосерд…

– Попридержал бы язык-то, батюшка, поиздевался и будет, – с трудом шевеля разбитыми, вздувшимися губами, говорит старый Флоройу. – Забыли мы позавчера тебе землей пасть заткнуть, а надо бы…

Шарахнулся от него Томицэ Бульбук. Чуть не на карачках прочь уполз.

В школе, среди тех, чьи мучения еще впереди, сидит и мой отец. Его допрашивает старый сержант:

– Ну, и чего ты добился своей революцией?

– Я вздохнул, – отвечает отец. – Наконец-то я смог вздохнуть свободно. Не было уже мочи терпеть…

– А ты что спер? – допытывается у моего брата Иона другой сержант.

– В Кырлигаце лемех взял от плуга.

– И где этот лемех?

– Зарыл.

Двое солдат уводят моего брата. Руки у него скручены за спиной. На лице следы жестоких побоев. Брат приводит солдат во двор к тополю и показывает кивком:

– Тут зарыл…

Солдаты откапывают лемех и несут в примарию. Там брата бьют лемехом по голове, пока он не теряет сознание. Его обливают водой, приводят в чувство. И бьют снова. Сверхсрочник вдвоем с другим сержантом…

Арестованных караулят унтеры и солдаты, к их винтовкам примкнуты штыки.

Из Бухареста в Секару прибыл сам полковник Пьенару со своими солдатами. За одно утро они расстреляли тридцать семь человек. В том числе и подростков. Среди расстрелянных и мой дядя Прекуп Урбан Уцупэр.

Полковнику Пьенару захотелось поиграть в войну. Он приказал трубить в трубу и объявить, чтобы крестьяне с женами и детьми выходили на улицу, он-де всех простит и хочет только, чтобы все село собралось у примарии, где он, полковник, скажет несколько слов. Когда крестьяне вышли на улицу, солдаты согнали их к примарии и окружили. Полковник явился верхом на коне, в сопровождении офицеров. Рядом – правая рука полковника, – капитан Кантакузин.

– Выйдите вперед все, – крикнул полковник, – кто принимал участие в бунте!

Крестьяне теснее прижались друг к другу, никто не сделал вперед ни шагу.

– Я приказал выйти вперед всем, кто принимал участие в бунте. Вы что, не слышали?

– Да слышали, господин полковник, – ответил дядя Уцупэр, – в селе бунт начал я…

Он вышел из толпы. Не снял кэчулы, и она торчит у него на затылке – старая кэчула с разорванным верхом, вытершаяся от долгого служения.

– Я тоже была с бунтовщиками, – сказала тетушка Уцупэр.

И стала рядом с мужем.

– И я там была! – закричала Дица, моя двоюродная сестра с заячьей губой.

Вся толпа подалась вперед. Сомкнулась вокруг Уцупэров.

– Напраслину на себя возводят, господин полковник. Не они одни бунтовали. На бунт мы все сами пошли, все село, которое ты обобрал и ограбил…

– Что такое?! Кто это там распустил свой дерзкий язык? Подойди-ка поближе, покажи свою наглую рожу!..

– Я не только рожу, барин, я тебе и спину могу показать.

Говоря это, Раду Турку подошел ближе к полковнику, скинул с себя залатанный кожух. И все увидели его голую, темную, заросшую волосами кожу, туго обтянувшую ребра.

– Погляди на мою спину, барин… Всякие на ней знаки. Есть и от вашей милости, еще с тех пор, как я парнишкой был. Другие оставил на спине пес этот, Филип Писику. Есть тут и жандармский след – за песенку на свадьбе, которую сочинил покойный сын Уцупэров…

Замолчал Раду Турку, а все село глядит на его спину, испещренную глубоко врезавшимися в кожу шрамами, спину человека, который не ждет пощады.

– У нас у всех спины так расписаны, барин! – Глаза крестьян горят, словно раскаленные угли.

– Убивать, так всех, раз уж мы в твоих руках!

– Всех убивай, кровопийца! – кричит тетушка Уцупэр. – В этот раз мы поднялись не больно раздумывая. Смотри, в другой раз обдумаем все как надо…

– Они посходили с ума, господин полковник, – слышится голос капитана Кантакузина.

– Забыли о боге, забыли о святой церкви, – вторит ему поп Митицэ Лунческу, поглаживая подстриженную холеную бороду. – Поддались наущению дьявола…

Солдаты, прибывшие из Верхней Молдовы, уставились в землю. Командиры взбадривают их кулаками.

Полковник стиснул челюсти. Плетью из воловьих жил хлестнул по согнутой спине крестьянина. Лопнула кожа. Брызнула струей кровь. Человек без стона рухнул наземь.

Вынул платок полковник. Вытер со лба пот.

– Прочтите список мерзавцев, капитан!

Кантакузин прочел донос, написанный попом на листке, вырванном из большого церковного часослова. Из толпы вывели двадцать человек. В том числе и моего дядю Прекупа Урбана Уцупэра.

Школа в Секаре расположена напротив примарии, через дорогу. Всех арестованных отвели к школе и поставили у стены плечом к плечу.

Крестьяне смело смотрели в глаза полковнику.

– Капитан, примите команду над карательным взводом!..

– Я думаю, лучше нам самим расстрелять их. Я имею в виду себя и младших чинов. Солдаты что-то в землю уставились. Не вышло бы какой беды.

– Согласен.

Кантакузин выкрикнул младших чинов. Из рядов вышли унтеры, старые армейские служаки. Спешился и капитан. Бунтовщиков, стоящих у стены школы, взяли на прицел…

– Огонь! – приказал полковник.

Упало семь человек.

– Огонь!.. – снова скомандовал полковник.

Упало еще двое.

– Сволочи! Разучились даже по мишеням стрелять. Стреляйте в упор!..

В конце концов расстреляли всю группу.

Пронзительно и надрывно заголосили женщины. Но не разомкнулось солдатское кольцо. Никому не разрешалось уйти. Все должны были оставаться на местах и смотреть на расправу. Последним погиб дядя Уцупэр. Пока стреляли издалека, пули летели мимо, не задевая его. Он кричал во весь голос:

– Нас вы расстреляете! Расстреляете еще многих. Но вам не расстрелять весь народ, который вы подмяли под себя и теперь сосете его кровь, мироеды… Ну, что таращишь глаза, полковник?.. Больше моей жизни ты уже ничего с меня не получишь… А смерти мне бояться нечего, если уж не побоялся той каторжной жизни, которую пришлось терпеть.

Опять засвистели пули. Младшие чины стреляли скверно. У них дрожали руки.