Босой

Он надрывается, кричит изо всех сил. Но голос его теряется в толпе, которой нет ни конца, ни края.

Корчма Мареша от примарии в двух шагах. И вот толпа уже у ее дверей. Хозяин рад, что к нему привалило разом столько народу, хотя в селе есть и другая корчма, и еще одна – прямо через дорогу.

– Милости просим!.. Чем прикажете угощать?

– Хм, – начинает Гьоакэ, – мы к тебе вовсе не за угощением. Мы пришли начать восстание.

– Так давайте, братцы, отчего не начать! Я тоже за восстание. К черту всех помещиков!

– Видишь, какое дело, – мямлит один верзила, мужик огромного роста, но не великого ума, – мы пришли устроить восстание у тебя.

– Как это у меня?

– Да так – слегка отколотить тебя палкой, а там и поджечь твое хозяйство.

– Что? Да вы в своем уме? За что меня колотить? За что хозяйство жечь?

– А как быть, коли нет у нас других бар?

– Послушайте, люди добрые, какой же я барин, я и сам такой же, как вы… Тоже в опорках ходил…

– А ежели ты из наших, – говорит Бешку, – почему на перине спишь? И изюм со своей хозяйкой лопаешь?..

– Ежели из наших, – вставляет Илие Гыскану, – почему одет, как писарь?

– Ежели из наших, почему большой процент берешь? – верещит в ухо корчмарю тетушка Егоза, затесавшаяся в толпу мужчин.

До Мареша наконец доходит смысл происходящего.

– А-а, вижу-вижу, что вас ко мне привело. На деле-то вы против меня ничего не имеете. Я вам ничего плохого не сделал.

– Но и хорошего тоже ничего, – слышится из толпы.

– Ваша правда, приписывал я к счетам, это уж так водится – торговля есть торговля, без этого нельзя. Откуда-то надо взять, чтоб и убытку не понести, и барыш иметь. Вам, значит, надо устроить большой костер, чтоб издали заметили. Что ж, давайте вместе подумаем и решим, кому гореть этой ночью…

– Вот тебе и гореть…

– Ну хорошо, хорошо, пусть мне. Я не против, только зачем обязательно дом жечь? Есть у меня во дворе сарай, где я сено держу. Вон его и подожжем. Вы подожжете, а потом все встанем вокруг с ведрами, чтобы пламя дальше не перекинулось. Ладно?

– Ладно, – с облегчением вздыхает Кэрэбаш.

– Ничего не ладно, – говорит Тицэ Уйе. – Было бы ладно совсем другое…

– Что же?

– Сжечь ту книгу, куда долги наши записаны…

– Конечно, жгите, отчего не сжечь!..

Тут уж растаял и глуповатый верзила.

– Ну выпьем, что ли, раз такое дело?

– А что будете пить?

– Вина бочку…

Мареш с женой и работником, кряхтя, выкатывают бочку и ставят перед входом в корчму.

Отец, Пэликэ, Малыш, старый Давид Флоройу и семеро его сыновей, Тицэ Уйе, Лишку Стынгачу, Цынцу и Удудуй держатся в стороне и смотрят, как околпачили односельчан. Ждут, когда наконец они опомнятся сами. Но сами крестьяне опомниться уже не в состоянии.

Кое-кто в нетерпении подступает к бочке. Руки тянутся к кружкам, их на большом деревянном подносе принесла жена корчмаря. Но тут, дрожа от возбуждения и решимости, на пути любителей выпить встает тетка Егоза. Потухшие от слез глаза ее, выплаканные по умершим зимой детям, вспыхивают огнем. Она в черном переднике, черной кофте, на голове черный платок. Лицо у тетки Егозы желтое, как айва. Даже губы, и те желтые. Ее сухонькое тельце словно снедает высокое, всепоглощающее пламя, оно жжет, толкает к действию, придает сил. Тверже звучит слабый голос. С поднятыми вверх руками бросается она к мужикам, пытаясь оттащить их от бочки.

Слышен ее истошный вопль:

– Назад, все назад, мерзавцы! Бочонком вина купил вас барский прихвостень. По паре кружек зелья на глотку! В этом и есть ваше геройство, мужики? Постыдились бы!.. Столько детей померло у нас этой зимой, и никто не пришел к нам на помощь! А теперь, гляньте-ка, стоило этому паразиту швырнуть вам вместо милостыни бочонок кислой отравы, как вы уже и сторговались! А я вот что сделаю с этой подлой милостыней. Тьфу! Тьфу!

И она плюнула в открытую бочку, прямо в красное вино… Раз, еще раз! Этого ей показалось мало. Наклонившись, она подобрала с дороги большую свежую лепешку коровьего навоза и тоже бросила его в бочку. Потом швырнула в открытую бочку ком собачьего кала, сполоснула вином руки и вытерла о черный передник.

– Пейте теперь, коли по вкусу!..

Потом обернулась к женщинам. Те стояли поодаль, зажав ладонями раскрытые от изумления рты.

– Чего стоите как дурочки? Идите сюда. Помогите-ка опрокинуть эту погань.

Женщины кидаются Егозе на помощь. Поднатужившись разок-другой, наклоняют бочку, опрокидывают набок и кувыркают до тех пор, пока на ней не лопаются ободья и не рассыпается клепка… Земля, ссохшаяся под холодным весенним ветром, который порывами налетает с востока, раскачивая верхушки акаций и задирая на крышах дранку, мгновенно впитывает влагу.

– Ну, сдурела баба, – бормочет кто-то в толпе.

– А корчмарь-то смылся. Вместе с женой.

– Спешно ставни закрывают. Изнутри на засовы запираются.

– Пусть их, – говорит Тицэ Уйе, – теперь не время сводить счеты с корчмарями. Придет и их черед. А сейчас пора рассчитаться с барами. В нашем селе их нет. Но нам приходится на них работать в трех или четырех поместьях. В Бэнясе у Герасие колченогого, что велел нацепить на нас намордники, когда мы его виноград на холме собирали, в Белитори у Гогу Кристофора, в Кырлигаце, у Стате, у полковника Пьенару в Секаре, где приказчик Филип Писику рубахи нам кнутом полосует. А некоторые ходят даже к Олту, в Сайеле, спину гнуть. Вот пять помещиков, с которыми надо расплатиться. Так пойдем и расплатимся дрекольем, огнем да дымом-пламенем…

– Верно, правильно! – в один голос кричат, озлобившись, мужики, сжимая в руках суковатые палки.

– Помещики-то нас с жандармами на работу гоняют…

– Сперва, дескать, барскую землю обиходь!..

– Приказчики за пустяк ровно конокрадов бьют, люди от этого ума лишаются…

– Гогу Кристофор мою дочь к себе в имение вызвал да снасильничал!..

– Полковник Пьенару кукурузу в долг мартовскую дает, снегом да дождем порченную…

– Барщиной извел!..

– Колченогий намордники надевал…

– При расчете обвешивает…

– За долги впятеро дерет!..

– На рождество свиные окорока за нас лопают…

– От нас яиц требуют, да еще кольцом измеряют…

– Помещики – нелюди!..

– Собаки…

– Бешеные собаки…

– Смерть им!..

– Спалить всех!..

– Под корень…

– Будь что будет…

– Если все разом подымемся, одолеем…

– Властям нас не перебить. Всю страну перебить придется…

– Не так их много, мироедов…

– Их-то немного, а жиру на них хоть отбавляй…

– Еще бы – крови нашей насосались…

Толпа волнуется, люди подталкивают друг друга.

– Идем! Теперь уж пойдем!

В воздухе пахнет прокисшим вином, пеплом и дымом… В примарии ни души. Писарь скрылся. Скрылся и примар Бубулете. Иоргу Гыдя, сборщик податей, обходивший дома под бой барабана, вскочил на коня и умчался полями в Турну, сторонясь дорог.

Страх напал на господ! Никулае Димозел, мой двоюродный брат, оставил дома свой котелок; я впервые вижу, как он шагает на почту, нахлобучив на голову кэчулу. Одолжил у брата своего Янку, которого в селе прозвали Ухом… Полина задернула на окнах занавески, боится на порог ступить, не то что во двор выйти.

– Бунтуют крестьяне, Никулае. Убить могут!..

– За что нас убивать-то?

– За что, не знаю. Убьют – и все!..

Прикинулась больной, повязала голову мокрой салфеткой.

Рассказывает нам об этом моя тетушка Дина, мать Никулае Димозела; она у нас с самого утра.

Крестьяне толпятся вокруг Тицэ Уйе, Лишку Стынгачу и Думитру Пэликэ.

– Идем!.. Только куда сперва?

– По-моему, начать надо с Кырлигаца, это дальше всего. Потом уже завернем в Бэнясу, к Герасие…

– В Кырлигац!..

Чтобы добраться до Кырлигаца, надо пройти через два села. От села до села напрямик – почти полчаса ходьбы. Но дорога, связывающая их, петляет. И когда надо побыстрее, люди ходят прямиком через гору мимо Горгана, спускаются в долину, потом снова в гору. Вот и Кырлигац…