Босой

– Вдруг из спальни вылетает разъяренный жених. С треском хлопает дверью. Может, в доме пожар? Или началось землетрясение?.. Нет. Причина совсем другая.

– Рубашку давай, где рубашка? – кричит свекровь.

– Покажи рубашку! – умоляет крестная.

– Какую еще рубашку? Не будет вам никаких рубашек. Она давно уже не девка. Самая настоящая баба. Хороша невеста мне попалась!..

Женщины гурьбой бросаются к невесте.

Мэричика, скорчившись, лежит на постели. Держится за бока. И воет:

– Все кости мне переломал, проклятый…

Под глазами у нее фиолетовые круги.

Оказывается, запершись со своей суженой в комнате, Стэникэ бил ее и пинал ногами.

Назревает скандал.

– Музыканты, кончай игру! – вопит жених. – Пущай все будет по закону. Отвезем девку к отцу. На бороне. И сбросим перед домом. Не то мне всю пшеницу градом побьет и волы от селезенки передохнут…

– С кем, с кем ты путалась? – допытывается свекровь. – Кто этот кобель?

Мэричика молчит. Какой ей интерес признаваться?..

Все высыпают во двор с зажженными фонарями. Выводят волов, запрягают в борону, что висела у амбара. Борона – это охапка терновника, зажатого меж двумя жердями.

Мэричика набрасывает на плечи овчинный тулупчик. Закутывает голову платком. Закрывает лицо. Сейчас ее отвезут к отцу с матерью на бороне в сопровождении всех гостей и музыкантов. Она знала, что так будет. Все село встрепенется от сна, пойдут расспросы: что да как. Теперь уж поздно, дела не поправить, будь что будет.

Мэричику выволакивают из хаты и усаживают на борону. Процессия трогается. Музыканты продолжают свое дело. Теперь уже насмешничая. Волынка ревет как бык. Хрипит кобза. Кларнет заходится в икоте. На мундштуке его замерзла слюна.

Распахиваются двери. Скрипят ворота. Словно взбесившись, лают собаки.

Снег все валит и валит, лежалые сугробы покрывает новый, свежий слой снежинок, слетевших с бесконечно далекого, невидимого неба. Шествие движется по льду через речку.

Глухо и темно в доме Мэричики. Заслышав шум толпы, зажигают огни. К воротам выходит маленького роста человек – отец невесты. Появляются братья Мэричики. И мать идет, кутаясь в шаль.

– Что это, а? Уж не татары ли напали?

– Дочь твою привезли, тестюшка, она вовсе не девица.

Коротышка-тесть, на секунду оторопев, быстро смекает, в чем дело. Хватает жену за волосы и принимается мести ею двор. Хорошо еще, что снег мягкий.

– Знала небось! Знала!..

Отволтузил он ее изрядно. Тут вмешиваются гости.

– Да оставь ты ее, Вэтуй, еще забьешь до смерти!..

– И убью! Своя жена, не чужая. Вам-то что за дело…

Все же отстал… Мэричика, обмерев от страха, сидит на бороне. Бешено колотится в груди сердце.

Жених, шафер, гости идут в дом. Мать и свекровь – обе садятся на борону рядом с невестой и шепчутся. Не убьют же ее – подумаешь, эко дело! С кем не случалось…

– Давай еще два погона земли, шесть овец и вола, – настаивает жених, со зла хвативший лишку.

– Ничего больше от меня не получишь, оборванец. Душу захотел из меня вытрясти? Ни черта не дождешься. Хочешь – бери. А не хочешь…

Разожгли солому, подогрели в кружке цуйку. Чокаются и бранятся. Того и гляди пустят в ход кулаки.

– Ну, прибавь чего еще, – нудит Стэникэ.

– Ладно уж, прибавлю. Чтобы на селе скупердяем не ославили, на тебе еще погон земли и три овцы. А больше – ничего тебе не будет, разбойник!

– Это я-то разбойник!

– Разбойник – разбойник и есть. Как же не разбойник, коли ясно, что разбойник? А не согласен, так я для своей дочери и получше кого найду!

– Так сколько же прибавишь?

– Погон земли и трех овец…

– Ладно. Будь по-твоему. Очень уж мне твоя дочь по сердцу пришлась, чтоб из-за таких мелочей от нее отказываться. Только смотри, чтоб овцы с приплодом были!

– С приплодом, с приплодом…

Гости собираются в обратный путь. Мэричика плачет, сидя на своей бороне. Но в ее сторону никто и не смотрит. Музыканты снова наяривают вовсю. Село бурлит. Уже занимается день. Все вокруг затянуто серой пеленой. Рыхлое небо огромным брюхом нависло над улицами.

– Черт бы побрал эту бедность! До какой подлости доходят люди!

– Не все, дорогой. Но бывает…

У Мэричики бока уже не болят…

Зато ноют бока у других. Когда земля покрывается зеленым ковром, парни с девушками уходят после хоры на холмы. По прежде договариваются.

– Пойдешь со мной на холмы, Илинка?

– Не-е-е, не пойду.

– А что так?

– Да неохота. С Георгицэ пойду. Георгицэ звал.

– А тогда я ночью тебе ворота дегтем вымажу.

– Только попробуй, отведаешь отцовской палки.

– Петруца, пойдешь со мной на холмы?

– Пойду, только если приставать не будешь…

После танца «киндие» хора рассыпается. Первыми уходят парни. Один, что впереди, играет на кларнете. Пырву Гэбуня, мой двоюродный брат, наяривает на гармонике. Его отец часто похваляется в корчме:

– Смышленый у меня парнишка… Пальцы так сами и поют у паршивца… Пальцы поют.

– Брось, Тудос, чего расхвастался. И у других ребята играют.

– Играть-то, может, и играют, ничего не скажу, но далеко им до моего Пырву… Послушаешь – душа плачет!

Стайка за стайкой поднимаются по тропке и девушки. Мы увязываемся следом. Одна останавливается. Оборачивается к нам:

– А вас кто звал?

– А что, нельзя?

Она пробует прогнать нас, швыряя комками земли. Куда ей! Разве в нас попадешь? Мы ловко увертываемся. Комья пролетают мимо, падают и разбиваются. Она оставляет нас в покое. В кустах акаций парни разбирают своих девушек. Расходятся в разные стороны. Ложатся в траву, обнимают их, целуют. Начинают разговор о женитьбе. Мы подглядываем. Иногда кто-нибудь из парней с руганью гонит нас прочь. Мы вступаем в перебранку, в долгу не остаемся.

– Выйдешь вечером за калитку, когда свистну?

– Выйду, когда мама уснет. Она рано ложится…

По селу начинаются разговоры:

– Ивануша-то дочь брюхатая.

– С кем же это она?

– С сыном Белдие…

– Вот счастье-то Белдие привалило! Ивануш за дочкой землю дает. Она ведь сама парня привадила. А то бы ни в жизнь отец не отдал ее за бедняка.

Ангелуш Белдие красив собой – хоть вместо сахара в чай клади. Но беден – ни кола ни двора. Разве что Малыш еще беднее будет…

– Придется теперь Иванушу зятя в дом брать – других-то дочерей у него нет… Она с лица ничего, да при ее земле красоты не надо…

– Красота увянет, земля останется. А у кого земля есть, тому сам черт не брат…

– А что слыхать про Апосту, дочку Кукли?

– Пузо уже во какое – до подбородка. А от кого – не говорит…

Апоста разродилась тайком.

Однажды все увидели, что она стала вдруг худенькой. По селу пошли разговоры:

– Небось скинула…

– Кабы так. А то, может, похуже – родила и убила.

Апосту вызвали в примарию. Жувете забрал ее в участок.

– Говори, что сделала с ребенком.

– С каким это ребенком?

– С ребенком, которого родила.

– Не рожала я никакого ребенка…

Прижали ей пальцы дверью. Призналась. В куче навоза зарыла. Велели откопать. Откопала она его – комок мяса. На шее черные пятна – следы пальцев.

– Не хотелось мне живьем закапывать. Жалко стало. Глазки у него были голубые, как у Милуцэ.

– Стало быть, с Милуцэ согрешила?

– С ним, он тогда на каникулы приезжал. Обещал в жены взять. А как узнал, что я с пузом, так ни разу больше не приходил ночью к воротам. Передал, чтобы выпутывалась сама, как умею. Стыдно мне было людям свой грех открывать. С животом, без клочка земли, без золотого мониста – кто бы на меня посмотрел?..

Сморщенный трупик распеленутого ребенка лежал на куче навоза, посреди двора… Апоста Кукля смотрела на него долгим неподвижным взглядом. Потом вдруг кинулась к ребенку, будто кто хотел его отнять, взяла на руки и принялась баюкать:

– Ты мой маленький, мой бедненький…

По лицу ее ручьем текли слезы…

Апосту отправили в тюрьму…