Босой

– На меня? Кому это придет в голову на меня доносить? Разве что попу, примару Бубулете или писарю. А наш брат-бедняк одного со мной мнения. Кого ни встретишь, все ворчат и ругаются. Уж коли плохо, так, стало быть, плохо, и все тут. Посмотреть – вроде пепел, а разгреби – так под ним огонек еще тлеет. Придет день – и он вспыхнет, покажет, какой в нем жар… А тогда…

Отец разгребает угли кочергой в очаге. Огонь оживает, над ним взвиваются тонкие голубые струйки дыма. И уплывают в дымоход. Языки пламени из желтых становятся голубыми. Лижут дно котла. Вода закипает. Показываются пузырьки – верный знак, что вода нагрелась и сейчас забурлит.

– Бросай в котел муку, жена!..

Мать нагребает из деревянного чана две пригоршни кукурузной муки. Мука не сеяна. Вместе с отрубями, как есть, мать бросает муку в котел. Быстро размешивает деревянной мешалкой. Сыплет ложку соли. Каша вскипает. Теперь уже скоро. Скоро она будет в самый раз, лишь чуточку подождать. Я облизываю губы. Глотаю слюну. Облизывается и дядя Думитраке. Он тоже глотает слюну, и его огромный, как луковица, кадык волнуется, двигаясь то вверх, то вниз…

Нам еще жить можно! У нас еще с полмешка кукурузной муки. Ад других на самом донышке, одна-две плошки. Иногда и того меньше…

– Будь у нас земля!..

Дядя Думитраке вздыхает. Вздыхает тяжко, из глубины души. А может, из глубины живота, в котором урчит от голода. Если в животе пусто, проклятье тебе – сгоришь со стыда. Ведь только и слышно – «урч», «урч» и снова «урч», «урч». Чтоб остановить бурчание, берешь на ладонь ссохшийся комок соли и лижешь, а потом запиваешь большой кружкой воды. Начинается что-то вроде обморока. Какое-то время чувствуешь слабость, зато вскоре кишки успокаиваются и в животе больше не бурчит.

– Вся земля у бояр, чтоб им туда провалиться и травой зарасти! – слышу я мамины проклятья…

У мамы все же есть клочок земли – на холме возле Стэникуца, он остался от первого маминого мужа в наследство Иону и Евангелине. Отец берет меня с собой туда, когда приходит пора пахать, сеять или жать. Земля эта – чистое наказание! Один камень да песок! Изо всех сил жмешь на ручки плуга, и вот уже – глядь – все ладони в мозолях. Кожа краснеет и вздувается волдырями. Волдыри лопаются и зудят. Вот уже и все руки в ранах… Волы изо всех сил тянут ярмо, падают на колени прямо в борозду, под ударом кнута поднимаются и снова тянут. Скрежещет железный лемех, тупится о камни и уже не взять им глубокой борозды. Потом льют дожди. Бросишь в землю семена. Пройдешься по пашне бороной. Подымется пшеница, а росту в ней на пол-локтя. Такую пшеницу даже серпом не возьмешь. Приходится вырывать прямо с корнями, как коноплю. Один стебель с колосьями оставляем на поле – пусть сам обронит жалкие зерна в голую землю…

– Чтоб лучше рожала, – объясняет мама.

На холмах, где земля не родит, есть и крестьянские наделы. Зато в поймах рек, где привольно раскинулись тучные поля чернозема, владеют землей одни помещики. За целый день, бывало, верхом не объедешь владений одного хозяина.

Изголодались по земле бедняки… Изныли нутром… Плачет их иссохшая душа… Никто не слышит этого стона, а если кто и услышит – поглубже нахлобучит на уши шапку и притворится, будто не слышит – шапка-то небось из каракуля…

– Хорошую ты кашу соорудила, сестрица, – говорит дядя Думитраке.

Мне не до разговоров. Успеть бы соскрести ложкой остатки каши со стенок миски…

Хвороба, иссушившая крестьянские виноградники, опустошила и тот огромный, словно лес, виноградник, что раскинулся на склоне холма рядом со станцией. Этот виноградник принадлежит Милиарезю, помещику, на которого мы обязаны работать. И вот в самый разгар лета он согнал все село – выдирать с корнем лозу и очищать участок.

Черная иссохшая земля осталась на месте виноградника. Привезли паровые плуги и склон перепахали на большую глубину. «Теперь, – толковали меж собой крестьяне, – вместо виноградника помещик посеет тут пшеницу, а может, кукурузу или овес…»

Осенью прошел слух, что на месте прежнего виноградника Милиарезь собирается посадить новую привитую виноградную лозу, вывезенную из-за границы.

Связки лоз выгрузили из вагонов. Помещичьи работники перенесли их на вершину холма и сложили в штабеля.

Вслед за вагонами с лозой в одно прекрасное утро приехал высокий рыжий немец в толстых очках, направился по тропинке через поля прямо к помещичьей усадьбе. Дорогу ему показал почтальон Войку Панцу. Вскоре стало известно, что немца зовут Франц Капка и что по специальности он виноградарь.

Однажды утром, примерно через неделю после приезда немца, из вагона на перрон вышла голубоглазая бледная, как бумага, женщина, высокая, крупная, в сопровождении четырех девочек – это были жена немца-виноградаря и его дети. В помещичьем экипаже вновь прибывшие были доставлены в усадьбу. Там немцу отвели целый дом.

Немец обследовал вспаханный участок на склоне, записал что-то в книжечку. И стал ждать, когда подойдет время посадки.

Ну вот и подошло время – в самую осеннюю пору, когда убрали кукурузу…

Дни и ночи лили нескончаемые дожди. Казалось, заплесневеет земля. Но не заплесневела земля. Подул ветер. Дожди прекратились. Рассеялись тучи. И нежаркое осеннее солнце подсушило землю.

В один и тот же день в трех селах пропела труба. Всякий раз, намереваясь оповестить о чем-нибудь крестьян, примар велит трубить в трубу. Поет труба; крестьяне толпой собираются у примарии. Трубный глас не сулит им ничего хорошего! Сбор у примарии означает либо повышение налогов, либо набор в армию, либо несколько дней гужевой повинности для тех, у кого есть телега и лошадь, и трудовой – для тех, у кого нет ничего, кроме рабочих рук.

Старый солдат-ветеран Диш протрубил сперва перед примарией, потом в верхней части села и, наконец, внизу, возле реки, чтобы слышали и тамошние жители, и те, кто живет на хуторе и на другом конце села, у озера Влады, где стоит дом Бульбука.

Народ толпится у примарии. На крыльцо вышли сам примар Бубулете, писарь Стэнеску, шеф жандармского участка Жувете. А крыльцо в примарии высокое. Чтобы пройти внутрь примарии, надо подняться на три ступени да еще сделать несколько шагов по коридору. Когда стоишь на крыльце, кажется, будто бы забрался на стул. Возвышаешься надо всеми. И видишь далеко вокруг.

Много лет примар Бубулете служил управляющим в имении Герасие Милиана Милиарезя, того самого, кого тамошние работники прозвали Миларезь-Коларезь. После той службы появились у Бубулете и земли, и скот. Теперь это человек с состоянием. По требованию помещика префект назначил бывшего управляющего примаром.

Нынче никто уже не смеет поднять голос против Бубулете. Еще бы, ведь он приближенный помещика!.. Не боится Бубулете и самого префекта. А чего ему бояться, коли префект – помещичий зятек! Подумаешь – велика фигура. Люди свои, сочтутся…

В армии Бубулете был капралом. Считать умеет, подпись поставит где надо. И голос зычный – с народом говорить. Руки он то засовывает в карманы брюк, то складывает на животе, огромном, как мешок, и опоясанном красным цветастым кушаком.

Голову примар откинул назад, видны лишь подбородок и зобатая шея.

– Ну, собрались, что ли?

Петре Згэмыйе, маленький, чернявенький и тощий, кожа да кости, выходит вперед.

– Чего тут спрашивать, примар? Разве сам не видишь? Или на тебя куриная слепота напала? С каких это пор?

– С тех пор, как стал на селе примаром, – смеется Тицэ Уйе, – и каждый день съедает по жареной курице. А ежели каждый день съедать по курице, непременно ослепнешь, как тут не ослепнуть? Верное дело…

Мужики, женщины и дети посмеиваются. Подталкивают друг друга локтями.

– С вами обоими, голодранцы, у меня старые счеты. Рассчитаемся, придет день.

– …А может, ночь, когда ты потопаешь через мост к своей зазнобе?.. А, примар?

Смех в народе все громче. Какая-то женщина отделяется от толпы и прячется в тень. Это Сива Першу, вдова, полюбовница примара…