Босой

Мне нечем было играть. Нечего было и читать, хотя я уже знал грамоту; я пытался по этим забытым вещам прочесть книгу о жизни, которая навеки канула в прошлое; я пробовал вообразить, как жили люди, от которых произошел я сам и мои братья, чьи тела, давно уже превратившиеся в прах, покоятся на кладбище у подножия холма.

Как-то раз, роясь на чердаке, я откопал длинную белую палку. Палка блестела так, будто всю ее целиком сделали из огромной кости, отшлифованной самим временем. Я схватил палку, слез с чердака, вынес на свет и подолом рубахи стер пыль. Это была чудо что за палка. Я играл с нею до самого вечера.

Отец, возвратившись с поля, заметил мою игрушку.

– Ты где нашел эту палку?

Голос отца звучал сурово.

– На чердаке, тятя.

– Давай ее сюда.

Он выхватил палку у меня из рук и ушел куда-то в глубь двора. От удивления я даже не увидел, где он ее спрятал. За обедом, когда отец вроде бы поостыл, я спросил его:

– Тять, а чего ты отнял у меня эту палку?

– А того…

– Нет, правда – почему? Такая красивая.

– Мой дед, если уж хочешь знать, невесть сколько черепов раскроил этой палкой…

По-моему, отец зарыл палку в землю. Скорей всего. Но как глубоко ее ни закапывай, она не сгниет. Не знаю, почему мне так кажется. Наверно, потому, что палка была костяная. Из вечной кости, которая не поддается тлену. Легкая, словно полая внутри. И все же увесистая…

Андрей проснулся. Услышал, видно, как я верчусь, будто на угольях.

– Хорошо спал, Дарие?

– Да спал…

Мы спускаемся во двор.

Пшеница уже по колено; через неделю-две она вырастет втрое, колос станет величиной с воробья, нальется крупным, полновесным зерном. Зима в этом году была снежная. Почва напиталась влагой. Высокие сугробы покрыли всю землю до самых границ, где солдаты продолжали драться с врагом.

Вот подняли и пленных, строем ведут на кухню. Как в казармах, перед отправлением на работу плеснут им на самое донышко котелка какой-то жижи – черной и тепловатой. Это завтрак – чай без чая.

Подошла пора, когда нужно очищать пшеничные поля от осота. В это время на работах используют и цыган. Вот они – четыре сотни босых, оборванных, полуголых людей, которые всю эту зиму, да и предыдущие, провели в овраге, где свищет ветер. Четыре сотни людей, которые так и живут полуголыми под пронизывающим северным ветром и под палящим летним солнцем, – еще более голые, чем птицы, покрытые перьями, или змеи, защищенные твердой чешуйчатой кожей.

Голыми ходили цыгане по снегу. Теперь голыми ходят по солнцепеку на работу.

Заправляет в таборе булибаша. Зовут его Булук Буланча. Он одних лет с помещиком и по виду тоже крепкий, рослый и сильный мужчина. Только руки его, сплошь унизанные крупными, массивными кольцами, мощнее, чем у помещика Аргира Аризана.

Булибаша ходит обутым. Носит высокие, выше колен, сапоги; голенища их увешаны серебряными монетами. Монеты эти старинные, серебро их от времени потемнело. Серебряными гвоздями подбиты и каблуки, да и сами каблуки тоже серебряные. Штаны булибаши из чистой шерсти, ярко-желтые, с широкими красными лампасами. И пояс, которым он затягивает живот, тоже широкий – полторы ладони шириной – и тоже оторочен серебром. Кэчула надвинута на самые брови, с одной стороны она чуть приплюснута, сбоку перо торчит. Душегрейка вышита цветами, спереди по бортам изукрашена серебряными пуговицами. В руке всегда зажат арапник, а на конце арапника свинцовый шишак.

Булибаша в таборе – полный хозяин; помещик на простых цыган даже не взглянет, плевать ему на них. На их счет у него с булибашой такой же договор имеется, как насчет солдат-рабов – с германским комендантом в Турну. Платит он булибаше, а тот из десяти частей восемь оставляет себе и лишь две отдает за работу цыганам.

Ну и богат булибаша! Из всего табора он один одет как следует. Однако дети у него ходят голышом, как и у остальных цыган. Жена у него такая же оборванка, как и у прочих. Правда, к ней булибаша снисходителен: не посылает дергать осот, не гоняет на жатву, избавляет от тяжелых работ, отпускает в село погадать бабам на раковине. Разумеется, не задаром – за кукурузную или пшеничную муку. Как говорится, не течет, так хоть капает, курочка по зернышку клюет. А булибаше все прибыль.

Вот булибаша щелкнул арапником. Сверху, со двора, арапник хорошо слышно. Цыгане выходят в поле.

Они взбираются по склонам оврага прямиком, карабкаясь на четвереньках, на коленях, цепляясь за острые выступы камней, за сухие корни трав. Из оврага можно бы выбраться и по тропинке, но по ней имеет право подыматься один булибаша. Перед началом работы цыгане должны почувствовать, что жизнь – не мед сладкий.

Мы с Андреем подходим к краю оврага. Выбираются наверх цыгане. Булибаша ждет их. Верхом на черном как смоль коне. Подбадривает цыган ремнем арапника. Почесывая спины, цыгане переходят на бег. Подручные булибаши назначают каждому участок работы. Ступая на носки – не дай бог повредить корни, – цыгане прочесывают пшеницу. Высматривают стебли осота – высокие, густо усыпанные большими острыми шипами. Берут стебель за середину и осторожно выдергивают из земли – не выдернуть бы вместе с ним стебелек пшеницы. Вырванные сорняки не бросают, пока не наберется целый букет. Со смуглых рук течет кровь. Руки в крови по локоть. Помещик на цыган не смотрит. Но с цыганок не сводит глаз, пылающих от вожделения… Булибаша то и дело пускает в ход арапник. Хлещут его подручные цыган и цыганок. А те голыми ладонями выпалывают осот.

На молотьбе в мешки потечет чистое, отборное зерно…

Идут чередой ясные голубые дни.

Сменяют одна другую светлые ночи, подернутые легкой дымкой.

Щелканье арапником похоже на пистолетные выстрелы, но эхо не отзывается на них – поблизости нет никаких гор, только противоположный, болгарский берег Дуная, да он далеко…

Свищут арапники над полчищами цыган, выпалывающих осот, это стараются надсмотрщики; свист арапников разносится по всему полю, на прополку согнали не только смуглых, голых, чернобровых цыган из оврага, но и крестьян из восьми окрестных сел.

На том участке, где прополкой заняты пленные, арапников не слышно, там подбадривают по-солдатски – кулаком в зубы.

Пленные турки, прикрыв головы красными фесками, встречают восход солнца на коленях, творят молитвы; на коленях, с молитвой, провожают солнечный закат. Румынам смешно:

– Зря молитесь, братцы. Мулла про вас забыл, аллах тоже. У вашего аллаха и нашего бога нынче другие заботы: сквозь окна в облаках глядят в подзорную трубу на поля сражений. Вместе потешаются над глупостями, которые мы тут, на земле, вытворяем. Над тем, как мы деремся и калечим друг друга. Не то что наш помещик – смекаете? Пока была румынская власть, дела его шли прекрасно. Когда из-за Дуная явились болгары, он, опасаясь грабежа, вышел болгарским офицерам навстречу и пригласил их откушать. Нагнал музыкантов из села и попойку устроил. Так сухим из воды и вышел.

Через день пришли немцы. Барин повел себя так же, как с болгарами. Пригласил немцев в усадьбу, послал приказчиков в овраг за молодыми цыганочками, чтоб ублажали пьяных немецких офицеров. И теперь каждую неделю в нижней усадьбе немцы пируют и веселятся в обществе цыганок. Барин – человек тонкой кости, даже монокль носит. Много по заграницам разъезжал, на разных языках разговаривает. Вместо потерянного глаза стеклянный вставил. А глаз он потерял в жарких заморских краях, где охотился на диких зверей. Люди, ворвавшиеся к нам из чужой страны, стреляют в нас, а мы должны стрелять в них. Нам они враги, а ему вовсе нет.

Пришли, стало быть, немцы. Помещик им тоже навстречу вышел, поговорил на их наречии – и немецкие солдаты не тронули его владений. Больше того – нас ему в рабство отдали. Работаем от зари до зари, а что получаем? Немного зеленых табачных листьев в конце недели, похлебку да кусок мамалыги по вечерам. Отощали – кожа да кости.