Страница 6 из 143
Гулкий звон шагов возвещал, что рыцарь приближается. Я брызнул себе в лицо воды и огляделся, бессовестно ища последнюю лазейку. И вдруг все широкие тени со всех углов и закоулков галерей тронулись, поплыли и сгустились в страшную фигуру с волнистым мечом в руках. Я отскочил в сторону и, уже не в силах бежать, обреченно попятился. И чем дальше отступал, тем, казалось все выше становился этот чудовищный панцирь, увенчанный хищной челюстью забрала и страусиным пером.
Меч завораживающе покачивался в руках великана. Лезвие неторопливо легло набок и поплыло куда-то в сторону, но в крохотный миг, оставшийся в зазоре между жизнью и смертью, я успел сообразить, что сейчас развалюсь на две ровные половинки, только уже не вдоль, а поперек.
Хвала Богу, Незримому и Всевидящему, по воле Которого мне вновь была дарована жизнь, а не смерть. Я нырнул под свист лезвия и был разом и оглушен, и ослеплен: оглушен ударом меча по шлифованному граниту стоявшей позади меня колонны, а ослеплен снопом искр, на миг озаривших пустоты подземелий.
Я откатился в сторону, очутившись на самом краю пола, и едва собрал силы для прыжка, как меч обрушился на плиту всего в двух пальцах от моего плеча, обдав меня своим смертельно холодным дыханием. Лезвие вонзилось в древний гранит. Черный излом трещины с хрустом пересек пол перед моими глазами. Гладкая плита стала крениться, и я соскользнул с нее прямо в бурный поток.
Все мои члены сразу онемели от холода. Не было и мысли сопротивляться бурунам. Меня крутило и бросало из стороны в сторону, тянуло куда-то вперед то головой, то ногами. Мое тело налетало на камни, ничуть не страдая от ударов. В этом шумном и неудержимом движении мне даже стало смешно, когда я вообразил себе железного великана, пытающегося разрубить своим огромным мечом вязкий и бесчувственный комок теста, каким я казался себе до тех пор, пока последние чувства не покинули меня.
Помню, что меня долго несло и швыряло в темноте, а потом впереди появилось дрожащее пятно зеленовато-голубого сияния. Оно увеличивалось, превращаясь в подобие небосвода, каким он бывает в рассветный час… Наконец я получил весьма чувствительный даже для куска теста удар прямо в лоб. «Небосвод» сразу покрылся багровым закатом, и тут же все опрокинулось в бездонную пропасть.
Воля Всевышнего воплотила меня вновь, и этим новым воплощением стал теплый сгусток ноющей и сладостной боли. Я наслаждался своей болью и своей неподвижностью, пока не почувствовал мягкого прикосновения прохлады к моему лбу, затем — к моим векам и наконец — к моим губам. По этим прикосновениям я и определил, что все еще имею лоб, веки и губы и, следовательно, скорее всего жив.
Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой в тумане какое-то лицо в желтом ореоле и на этот раз не стал гадать, кто передо мной, человек или ангел, а широко открыл и второй глаз, решив дать работу обоим. Не связанные прихотями воображения, они стали мне верными слугами.
Надо мной стоял, склонившись, старик в желтом тюрбане и добродушно улыбался.
— Ля галиба илля-ллах! («Побеждает только Аллах!») — сказал старик.
— Таваккальту аля-ллах! («Я полагаюсь во всем на Аллаха!») — невольно ответил я ему и от удивления даже приподнялся на локтях, поначалу даже не заметив приступа мучительной боли во всех костных сочленениях.
Было чему удивиться! Я понимал и этот язык, совершенно не похожий на тот, на котором еще недавно думал и разговаривал с воином Ордена!
Старик засмеялся и положил мне на голову свою сухую жесткую руку.
— Не торопись, юноша, — сказал он. — Всемилостивый и всемилосердный Аллах, да будет Ему хвала во веки веков, ниспослал тебе новое утро и новую жизнь. Всего этого пока вполне достаточно для обладания.
Я подчинился его ласковому голосу и вновь лег на спину, закрыв глаза. Старик долго молчал, то чем-то шурша, то чем-то позвякивая. Когда я, не выдержав, вновь приоткрыл глаза, то увидел, что склоны гор уже покрылись золотистым блеском вечерней зари.
— Как чувствуют себя мозг и желудок, а также мышцы и кости доброго путника? — донесся до моих ушей веселый, по-стариковски скрипучий голос. — В согласном ли они единстве, или каждое думает о своей собственной печали?
Одним махом я вскочил на ноги и вздохнул полной грудью, не услышав в себе ни единой жалобы, поданной самой слабой связкой или самым слабым ребром.
— Клянусь небесами, все во мне едино и наполнено силой, — ответил я старику, без всякого труда отгоняя от себя смутные воспоминания о всех страшных снах, привидевшихся мне вдалеке от места моего нового воскрешения. — Даже тень не постыдилась бы теперь своего хозяина.
Сидевший у маленького костра старик поправил медный чайник на дорожной треноге и пристально посмотрел на меня.
— Сможешь ли ты назвать мне своего Учителя, юноша? — весьма уважительно спросил он.
— Учителя?! — изумился я и, встретив взгляд старика, почувствовал сильный прилив стыда. — Не помню. Отбило память. Со мною случилось что-то ужасное.
— Да, понимаю тебя, юноша, — заметив мою искреннюю растерянность, покачал головой старик и вдруг рассмеялся. — Ты вполне можешь поклясться небесами и в том, что тебе несказанно повезло. Разбойники могли забрать не только твою одежду и память.
В другое время и в другом месте я вспылил бы, не понимая, что можно было найти во мне или в моих словах смешного, но, хвала «разбойникам», они похитили и мое самолюбие, нечаянно оставив в опустошенном доме кое-что из ценных орудий для взлома, пригодных и для иных, вполне достойных целей.
— Разбойники?! — воскликнул я и, схватившись за левое запястье, похолодел. — Отец, куда они пошли?!
— Если судить по тому, что они бросили тебя на дороге головой на восток, а ногами на запад, — продолжая тихо посмеиваться, проговорил дервиш, — то они могли пойти туда… куда им заблагорассудилось… но вряд ли бы они стали плыть вверх по течению реки, которая недавно пролегала в одном направлении с твоим телом.
Только после этих слов я удосужился осмотреться по сторонам и прислушался к весьма громкому голосу реки, протекавшей в двух десятках шагов от места нашей встречи.
Прямо передо мной, на восточной стороне мира, над маленьким дорожным костром, над золотисто блестевшим чайником, над стариком-дервишем и его желтым тюрбаном возвышались уже знакомые мне по своему облику горы, покрытые закатным бархатом, все глубже отдававшим ночной синевой. Когда горы и дервиш исчезали и открывалась западная сторона, тогда передо мной расстилалось пыльное покрывало безлюдной равнины, кое-где заплатанное черным войлоком низких кустарников. Река же, бежавшая по узкой ложбине с гор, сердито шумела, прыгая через камни и проскальзывая между непреодолимых глыб, и быстро неслась через долину, словно скупясь и не желая превратить этот безжизненный простор в тень рая на земле.
— Да, юноша, на все воля всемогущего Аллаха, — услышал я голос у себя за спиной, — но все можно увидеть и в другом свете.
Необычное действие оказали на меня эти слова: не говоря ничего в ответ, я бросился к реке. До тех пор, пока еще что-то можно было разглядеть в быстро опускавшихся на землю сумерках, я тщательно обыскивал глазами и пальцами все щели между камнями как на краю суши, так и в окаймлявшей его пене бурного потока. Река обдавала лицо ледяной влагой, освежая и вразумляя меня. «Глупец! Ты занимаешься пустым делом!».
Наконец у меня от холода застучали зубы, и я, на онемевших ногах выбравшись из реки, бессильно опустился на плоский камень, еще не потерявший дневного тепла.
— Вот еще одно подтверждение того, — произнес дервиш с глубокомысленностью, столь же не объяснимой, как и его недавняя смешливость, — что надо искать там, где светлее.
И он, словно помогая мне в моих безуспешных поисках, принялся ползать на четвереньках вокруг своего крохотного огня.
— Ты смеешься надо мной, старик, — с беззлобной досадой сказал я ему.
Дервиш прервал свои поиски и вновь уселся на свое место, всем своим видом выражая крайнее недовольство.