Страница 111 из 119
Наконец, пора было отправляться в Святую Землю. С трудом вырвавшись из гостеприимного Аахена, мы миновали Кельн, а к концу августа добрались до Зегенгейма. Здесь провели неделю и двинулись дальше. Осенью достигли Константинополя, и там к нам присоединился игумен одного из русских черниговских монастырей по имени Даниил. Он совершал пешее паломничество в Святую Землю, и я решил сопровождать его до самого Иерусалима, считая своей необходимостью охранять безопасность паломников. Роже и Хольтердипольтер отправились на корабле в Яффу, а мы с Даниилом переплыли на лодке через Босфор и пошли дорогой крестового похода. Нашим третьим спутником был оруженосец Ламбер Гоше.
Прежде всего меня интересовало, знает ли что-нибудь Даниил про мою Евпраксию, и оказалось, что ему многое о ней известно. Увы, Господь не дал ей счастья с красавцем Романом Смоленским. Молодой князь и впрямь собирался жениться на прекрасной внучке Ярослава Мудрого, но смоленский епископ колебался, можно или нет заключать этот брак. С одной стороны, антипапа Теодорих дал развод Генриху и обвенчал его с Алисой. А с другой стороны, можно ли было признать сей развод действительным? Ведь его совершил антипапа, а не папа. Покуда происходили эти колебания, молодой князь отправился в поход драться с соседями, ибо междоусобия на Руси с каждым годом становились все ужаснее, и там погиб в честном бою. Как жила Евпраксия после этого, игумен Даниил не ведал, но одно он знал точно — с прошлого года она поселилась в Киеве, в Андреевском женском монастыре, и к Рождеству намеревается постричься в монахини.
Узнав об этом, я стал сильно терзаться — не повернуть ли мне назад, да не отправиться ли в Киев к моей Евпраксии. Что, если она передумает принимать постриг и захочет снова жить со мною вместе? Я мог бы привезти ее в Иерусалим и заставить патриарха Дагоберта совершить над нами обряд бракосочетания не где-нибудь, а в самом Храме Гроба Господня. Но чем больше я думал об этом, тем глубже в сердце мое закрадывалось сомнение — а надо ли это?.. Наконец, не выдержав душенных терзаний, я решился и рассказал игумену почти обо всем, что было в моей жизни, с тем, чтобы он разрешил мои сомнения. Путь наш был неблизкий, и я мог подробно рассказывать, складывая слова в нужные формы русского языка, который за то время, как мы не виделись с Евпраксией, я изрядно подзабыл.
Покуда мы дошли до Никеи, я закончил свой рассказ и готовился выслушать совет мудрого монаха. Он крепко задумался, затем сказал:
— Что я могу тебе посоветовать? Как монах и игумен я мог бы сказать твердо — оставь ее, и пусть она пострижется в невесты Христовы после всей тяжелой жизни, которая выпала ей на долю. Можешь ли ты быть уверен, что если вы вновь окажетесь вместе, несчастья ее не возобновятся? Но и приказать тебе забыть о ней я не могу. И ты, и она еще молоды. Сколько тебе лет?
— Тридцать пять. И ей тоже.
— Вот видишь. Время зрелое, но еще молодое, полное соков. Одному Господу известно, будете ли вы счастливы, если ты поедешь в Киев и уговоришь ее стать твоей женой. Давай на Него и понадеемся. Вот они, стены Никеи, где был установлен первый Символ Веры. Вспомянем его и помолимся, авось, да и даст Господь какой-нибудь знак.
Я, признаться, был разочарован таким ответом, ожидая твердого решения со стороны игумена, но делать было нечего, и мы с оруженосцем Ламбером Гоше вслед за Даниилом встали на колени пред стенами Никеи и стали молиться. Игумен прочитал первый, никейский, Символ Веры, который ныне мало кому известен в христианском мире, а затем и второй, константинопольский, который я даже знал по-русски и вторил Даниилу. Едва мы закончили, как какой-то всадник выехал из городских ворот и направился к нам.
— Господи Иисусе Христе, — взмолился тут игумен Даниил, — дай нам какой-нибудь знак, быть ли послушнице Евпраксии монахиней или быть ей женой рыцаря Христа и Храма. Господи Иисусе Христе Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй и спаси нас, сомнения разреши и на правильную стезю направи!
Всадник продолжал приближаться к нам, и я уже видел, что щит его ярко раскрашен, как по примеру сарацин стало с недавних пор принято у крестоносцев, и верхнюю половину щита украшает синий косой крест Андрея Первозванного, изображенный на белом поле. Когда рыцарь приблизился еще больше, я узнал его и понял, почему именно такой крест изображен на его щите — это был Андре де Монбар, один из лучших воинов в войске покойного Годфруа, до коронования Бодуэна состоявший в числе рыцарей Христа и Сиона.
Спрыгнув с коня, Андре подошел ко мне, и мы крепко обнялись, я сообщил ему о своем паломничестве и представил его игумену Даниилу, который тотчас же радостно воскликнул:
— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Вот знак тебе, рыцарь Лунелинк. Крест Андреевский! Видать, поздно тебе ехать в Киев, Евпраксия твоя приняла постриг и стала монахиней Андреевского монастыря.
Меня словно молнией ударило. А ведь и впрямь! И крест, и имя рыцаря Христа и Сиона — Андре — указывали на то, что под покровительство Первоапостола Андрея перешла еще одна монахиня — моя Евпраксия. Я решил запомнить на всякий случай этот день, в который отмечалась память святителя Николая Мирликийского, почему-то предчувствуя, что Евпраксия постриглась в монахини именно в этот день.
Пробыв в Никее два дня, мы расстались с Андре де Монбаром и двинулись дальше. Я впервые совершал пешее паломничество и не переставал удивляться, как быстро привыкаешь к трудностям такого способа передвижения в пространстве. Светлая цель путешествия делала ноги легкими и неутомимыми, и, сильно поболев в первые недели пути, они обрели некое новое качество и словно сами несли меня к Святым Местам. По ночам, на привалах, мне снились удивительные сны, а утром так сладостно шептались молитвы. Чем ближе была наша цель, тем больше хотелось идти и идти, и уже начинало казаться, что Иерусалим слишком близко расположен от Константинополя.
Игумену Даниилу страстно мечталось дойти до Святого Града к Вербному Воскресенью, но мы немного припозднились и в сей цветоносный день достигли только Капернаума, от которого до Иерусалима было еще два или три дня ходьбы. Но все равно, игумен, радовался всему, как ребенок, и без конца зачитывал наизусть целые страницы из Нового Завета, удивляя меня способностями своей памяти.
— И оставль Назарет, пришед вселися и Капернаум в поморье, в пределех Завулоних и Неффалимлих, — декламировал он, со слезами на глазах оглядывая побережье Геннисаретского озера, и продолжал дальше читать наизусть о том, как Иисус начал проповедовать здесь впервые, как призвал первых апостолов, Андрея и Петра, Иоанна и Иакова, как прошел о Нем первый слух по всей Сирии и Галилее, быстро докатившийся до Иерусалима и Десятиградия.
Затем мы пришли в Магдалу, где жили одни арабы, называющие это бедное селение Медждель. Две невысокие башни представляли собой замок местного шейха, столь же нищего, как и его подданные. Когда мы спросили у него, знает ли он, где родилась Мария Магдалина, он не моргнув глазом указал на единственную пальму, растущую во всем селении, и сказал, что Мария родилась под той пальмой и там же похоронена.
Далее наше паломничество проходило через Назарет, тоже населенный сарацинами и называющийся на их наречии Назра. Здесь нам встретилось несколько рыцарей-крестоносцев, которые руководили начатым строительством монастыря на том месте, где некогда стоял дом обручника Пресвятой Девы, праведного Иосифа, где протекли детство, отрочество и юность Спасителя. На месте Благовещения, находящемся в самом конце города, при источнике, стояла греческая церковь, воздвигнутая еще святой императрицей Еленой. Помолившись в ней, мы отправились на гору Фавор, лежащую к востоку от Назарета, величественно возвышающуюся среди остальных гор и холмов, окруженную пышными лесами. Поднявшись на ее вершину, мы оказались в прохладном саду, сплошь усеянном какими-то развалинами, в которых нетрудно было угадать останки крепости. На склоне Фавора мы обнаружили греческий храм Преображения, где одинокий священник совершал литургию, и мы оказались единственными и случайными его прихожанами. Выйдя из храма и очутившись на открытой площадке, мы долго рассматривали окрестности Фавора, гадая, где здесь Эндорская Мелузина поднимала грозную тень Самуила, предрекая гибель Саулу, а где Христос насытил пятью хлебами пять тысяч голодных своих слушателей.