Рыцарь Христа

Он умолк, глядя на меня в ожидании. Мне ничего не оставалось делать. Я подумал: «Собственно говоря, нет оснований не верить этому старому, пережившему такое тяжкое горе, жиду, и Схария заслуживает наказания. Роль убийцы мне не очень-то подходит, но можно придумать что-нибудь, дабы все вышло по-честному. К тому же, ведь это именно Схария привез тогда страшные головы и отвратительный пояс Астарты».

— Ну что? — не вытерпев долгого молчанья, спросил Нафтале.

— Даю слово убить Схарию, — произнес я, и в глазах князя кельнского кагала вспыхнул радостный огонь.

— Отлично, — сказал он. — В таком случае, мы можем пройти в комнату, где нас никто не услышит, и продолжить разговор.

Мы отправились в одну из уединенных комнат его огромного дома, в которой было ужасно душно и невыносимо пахло сопревшими башмаками, но зато Нафтале-бен-Елеазар поклялся, что здесь нас уж точно никто не услышит. К моменту нашего с ним разговора я уже знал, что Генрих ничуть не смирился со своим свержением и собирает в Кельн всех полководцев, оставшихся верными ему и не присягнувших его сыну. Войска, сосредоточенные к северу от Кельна в Леверкузене, Золингене, Вуппертале и Дюссельдорфе, готовы вскоре после праздника Преображенья начать выступление. Но от Нафтале-бен-Елеазара мне довелось узнать нечто, чего нельзя было разведать, просто живя в Кельне и шатаясь по улицам.

Оказывается, два полюса противостояния, сложившиеся к этому времени в Священной Римской Империи, таили в себе не только враждующих между собой отца и сына. И там и тут сосредотачивались целые соперничающие друг с другом группировки. Я страшно удивился, узнав, что ведьма Мелузина вовсе никуда не исчезла. Порвав с Генрихом-отцом, она под именем Мелизанды пригрелась на груди у Генриха-сына. Сестра Годфруа Буйонского Алиса, имеющая почти такую же дурную славу, как Мелузина, выйдя замуж за Генриха-отца, изо всех сил старалась заменить ему прежнюю любовницу-ведьму и превзойти ее в неистовых бесчинствах. Папа Пасхалий, естественно, стоял на стороне Генриха-младшего, поскольку тот хотя бы обещал подчиняться папству. В адрес антипапы Альберта, поддерживающего Генриха-старшего, Нафтале высказал предположение, что он вовсе даже и не христианин, а поклоняется какому-то драгоценному камню, якобы, являющемуся высшим истечением божественной сущности, затмившим своим блеском само Распятие. Матильда Тосканская и Вельф Баварский тоже оказались теперь в разных лагерях. Бедная Матильда так и не смогла простить Вельфу измену.

Выслушав рассказ Нафтале-бен-Елеазара о расстановке сил в Священной Римской Империи, я напустил на себя как можно больше важности и спросил, кажется, именно тем тоном, каким нужно, что он знает об Артефии, Урсусе и Ормусе. Он вскинул бровь и пробормотал:

— Вы знаете эти имена?.. Ну что ж, скажу вам только то, что знаю. Некто Артефий находится сейчас при Генрихе здесь, в Кельне. Монах Урсус получил какие-то особенные полномочия при Генрихе-младшем. А вот третье имя мне неизвестно. Как вы сказали — Ор..?

— Ормус. Брат колдуна Гаспара, которого я своею рукой сбросил в один весьма глубокий колодец, — проболтался я, не успев прикусить язык.

— Про Гаспара я что-то такое слыхивал, — сказал Нафтале, а вот про его брата слышу впервые. Что ж, буду теперь выяснять.

— А Персиваль, Лоэнгрин — знакомы вам?

— Нет.

— А Агасфер?

— Вечный жид? — усмехнулся князь кельнского кагала. — Это сказка.

Затем мы приступили к обсуждению плана действий, который довольно быстро сложился у нас, и мы не проговорили и часу. На следующий день парнас Нафтале отправился прямо к Генриху и заявил ему, что кельнские евреи готовы предоставить ему значительную сумму денег из одного очень надежно запрятанного клада, дабы он мог как можно лучше снабдить свое войско всем необходимым и скорее одержать победу над непокорным сыном. Но для того, чтобы этот дар был вручен, евреи города Кельна хотят быть полностью уверены в том, что Генрих обладает реальной силой и властью. На это низложенный император в приступе бахвальства заметил, что как раз сегодня, в канун праздника Преображения, он готов показать Нафтале-бен-Елиазару нечто такое, что не оставит у него сомнений в могуществе, коим Генрих обладает ныне как никогда. При этом он добавил:

— Ты иудей и вполне можешь присутствовать сегодня в полночь при моей литургии.

— Я не смогу присутствовать при литургии, государь, — ответил Нафтале, — потому что я оплакиваю погибшую дочь. Но я приведу одного человека, который пользуется огромной властью во всех городах Германии, где есть еврейские поселения. Это наш князь князей, имя его никому не известно, даже мне, мы распознаем его по особенным признакам. И лицо его будет покрыто сеткой. Он подойдет к тебе там, где ты назначишь ему встречу и покажет перстень, на котором будут изображены звезда Соломона, крылатый косарь и знак Сатурна.

— Отлично, — ответил Генрих. — Сегодня в полночь около входа в Кафедральный собор. Ах да, я же забыл, что вам, евреям, нельзя входить в христианские храмы.

— Мне нельзя, а князю князей можно, — ответил Нафтале с важностью, на что бывший император подивился:

— Ишь ты! Смотри-ка!

Узнав от парнаса все эти новости, я отправился для начала к своим тамплиерам и распорядился, чтобы в полночь они заняли удобные позиции неподалеку от Кафедрального собора и проследили, выйду ли я потом из него или нет. А если не выйду, чтобы постарались выяснить, что со мной произошло. Затем я вновь отправился в Юденорт к моему неожиданному союзнику, где он облачил меня в какую-то черную тунику особого покроя, которая не слишком бросалась в глаза, но и вместе с тем отличала меня от других людей. Темно-синий плащ, покрывший мне спину и плечи, Нафтале заколол фибулой, на которой была изображена звезда Давида, так что теперь, учитывая, что палец мой украшал условленный перстень, я был оснащен всевозможными символами, как заправский маг и колдун. Слава Богу, нательный крест, таящийся у меня на груди, оставался надежной защитой противу всех темных сил.

На голову Нафтале-бен-Елеазар нахлобучил мне какой-то круглый шлем, с которого спускалась сетка, настолько мелкоячеистая, что если лицо мое трудно было распознать за нею, то и я с большим трудом мог рассмотреть окружающий меня мир. Незадолго до полуночи в сопровождении тех самых двух неприятных молодых людей, что сидели в разных углах, когда мы впервые встретились с Нафтале-бен-Елеазаром, я отправился к зданию Кафедрального собора. Семнадцать лет прошло с того дня, когда я шел сюда, надеясь не только увидеть свадьбу Генриха и Адельгейды, но и познакомиться как можно ближе с милой крестьянской девушкой, чья красота тронула мое сердце. Сколько превращений претерпела та девушка за эти годы — сначала она превратилась в саму императрицу Адельгейду, потом оказалось, что она Евпраксия, затем она стала моей Евпраксией, потом она нянчила детей моего отца и ждала меня из крестового похода, а потом… Лучше было не вспоминать, что произошло потом.

У дверей собора нас встречал мой старый знакомый, Гильдебрант Лоцвайб. Он несколько состарился с тех пор, как я видел его в последний раз, облысел и обрюзг. При виде нас он с важностью попросил показать ему перстень, и когда я показал, он повел меня одного за собой в здание храма. Впервые в жизни, входя в христианский храм, я не осенил себя крестным знамением, дабы не испортить роль жидовского князя, которую мне пришлось волей-неволей исполнять. Храм был пуст, сегодня здесь даже не проводили предпраздничную службу под предлогом каких-то срочных работ. Вообще, я уже слышал, что здесь давно, проводятся какие-то странные работы, суть которых известна лишь очень и очень немногим жителям Кельна. Шагая впереди меня, Лоцвайб с некоей многозначительностью оглянулся, и мне от всей души захотелось двинуть ему в челюсть, но я, разумеется, сдержался. Мы прошли в один из правых пределов храма. Здесь, в отличие от всего собора, было пустынно, лишь двое рыцарей с тяжелыми ломами в руках охраняли одну из могильных плит у самой стены. Полустершаяся надпись на плите свидетельствовала, что здесь похоронен какой-то Беерлин, насколько я мог рассмотреть сквозь мелкую сетку, покрывающую мое лицо.