Жизнь против смерти

— Так вы же набобы! — дразнил его Ондржей, осмелевший после вина. — Вы богатые плантаторы! А сколько получает бедный колхоз, где почва действительно бесплодна?

Старик только улыбнулся.

— Бесплодной почвы не существует, — ответил он с усмешкой в лукаво прищуренных глазах. — На каждой что-нибудь да родится. Нужно только понять, что именно. В этом вся штука. А зачем у нас ученые? Колхоз запрашивает сельскохозяйственный институт, а оттуда советуют, что лучше выращивать. Так что, товарищ, не беспокойтесь.

Одаренный фруктами, Ондржей возвращался с Кето на электричке в Батуми.

Портовый город чудесно расположен между горами и морем. Своими стенами и крышами, спускающимися уступами к морю, своими садами и плантациями он подобен розово-зеленому ожерелью на гигантской груди Кавказа.

Солнце садилось, когда влюбленные вышли из переполненного вагона на набережную. С моря повеяло свежим воздухом, насыщенным йодом. Они шли по пальмовой аллее; под пальмами вдоль белой улицы двумя бесконечными лентами тянулись газоны с цветами, красными, как пламя; сюда устремлялись празднично одетые красивые стройные люди. На мужчинах и женщинах были по большей части темные костюмы. Южные народы любят черный цвет, вероятно, по контрасту с великолепной пестротой природы, окружающей их с малых лет.

Было еще совсем светло. Синели горы, на море проступили лиловые пятна водорослей. И темные кипарисы с остроконечными вершинами, и белые башенки со шпилями, и балкончики, и пальмы на набережной — все четко вырисовывалось на будто стеклянном, зеленовато-синем небе над зеленовато-синим морем.

Туча Ондржея вообще исчезла. Над горами паслись только золотые и розовые барашки. Боже, как это прекрасно! Влюбленные шли, прижавшись друг к другу, как все юные существа после захода солнца. Ондржей и Кето хотели сойти к самому морю, где не так людно. Они шли, крепко обнявшись, а когда перед ними неожиданно открылся вид на город, подковой поднимающийся вверх по склону, остановились и даже отстранились друг от друга и посмотрели на пейзаж влюбленными глазами.

— Итальянцы, кажется, говорят: «Увидеть Неаполь — и умереть…» Как это нелепо, Кето, да? Я лучше сказал бы…

— Видеть Батуми — и жить!

Она подхватила его слова, «освободила душеньку из чистилища». Да, так говорится в Чехии, когда одна и та же мысль вдруг приходит в голову двоим одновременно. Это выражение очень нравилось Кето, хотя она училась в советской школе и не очень ясно представляла себе чистилище… И потому, что здесь, на усеянном галькой пляже, как раз в это время было мало народу, Ондржей положил портфель и фрукты на пестрые камушки, раскрыл объятия старым, как мир, движением, и они стали целоваться, целоваться так, как это умеют делать двое молодых людей в прекрасный вечер.

Ведь людям всегда хочется жить. Но, может быть, никогда им так сильно не хотелось жить, как именно в эту волшебную и жестокую осень тридцать восьмого года, когда желтые дни и голубые ночи, полные огромных блестящих звезд, как бы показывали миллионам людей в разных концах земли, как прекрасен мир, как люди по своей собственной воле уродуют его и чего они лишатся, если начнут взаимное истребление. И, даже не сговариваясь, они ощущали совершенно одинаково эту подаренную им красоту расставания: и Станя — в Праге, и Нелла Гамзова — в деревенском домике, и Ондржей — в Грузии.

— Кето, когда мы увидимся?

Она стояла на перроне перед ночным поездом в своем нарядном черном платьице, помятом от объятий, лицо девушки белело, как роза.

— Теперь очередь за мной, — сказала она, поднимая на него свои прекрасные серьезные глаза. — Как только будет можно, я приеду в Тбилиси. Скорее всего, через неделю.

«А застанешь ли ты меня там?» — подумал Ондржей, но ничего не сказал.

Не сговариваясь, они не произнесли больше ни одного слова о войне. Люди стремились поймать хоть кусочек счастья и жили, жили, закрыв глаза, как будто никогда не должно было случиться то, чего все боялись и от чего все пытались отгородиться веселыми обыденными разговорами.

— Приезжай, — ответил Ондржей, улыбаясь девушке из окна вагона. — Пойдем вместе в цирк. Как тогда.

Поезд тронулся. Кето неподвижно стояла на перроне, вся в черном; только платье слегка приподнималось на груди да белело лицо, на котором чернели глаза, продолговатые, как на иконах. Потом все расплылось, стерлось, слилось, и поезд отошел от станции в безвестное будущее.

РАЗОРВАННЫЙ ШЕЛК

Старый Тифлис — это розовые каменные домики, сплошные деревянные галереи, резные, как кружево; он поднимается вверх на гору, как Вифлеем в «вертепе». Белые каменные здания в центре, как будто освещенные вспышкой магния, построены уже при Советской власти. Социализм очистил прекрасный восточный город от наносов грязи, провел водопровод, осветил электричеством, озеленил, привел в порядок крутые берега мутной Куры, превратил опасную свалку гниющих отбросов с тучами мух в красивую белую набережную под тенью пальм.

Тбилиси, бывший Тифлис, лежит в предгорьях Кавказа, величественного массива, девятью цепями гор связавшего Черное и Каспийское моря. Горный воздух пахнет озоном, как после электрического разряда. Прометеева искра вспыхивает в нем. Древний таинственный край овеян легендами и сказаниями. Говорят, что Кавказ был колыбелью человечества. Будто бы Прометей, прикованный потом богами к подножью Кавказских гор, принес людям огонь с неба. Он дал огонь кузнецам, чтобы они ковали доброе оружие на зверя и для защиты от врага, орудия труда, необходимые для жизни; художникам и ученым он дал огонь, чтобы они лучше видели; он принес огонь для очагов и факелы для путников. Но боги не хотели, чтобы люди стали равны им. И они жестоко покарали Прометея, приковав его к скале и послав к нему орла. Да что боги: царская Россия не хотела, чтобы рабочие стали равноправны с дворянами и князьями, с купцами и фабрикантами.

Вот средневековая твердыня Метехи над бледно-голубым серным источником в татарском квартале у шоссе, по которому в старину ездили в Персию, неподалеку от мечети, где поет муэдзин, напротив городских бань: старых кирпичных и построенных при Советской власти мраморных. Ныне пустой замок высится на скале как памятник старины.

Из окон цеха, порученного попечениям Ондржея, был виден каменный тбилисский цирк, похожий на гигантскую корону. Его крыша, выглядывающая из-за платанов фабричного сада, казалось, была близко-близко — рукой подать, но попробуйте добраться туда пешком! Пришлось бы идти вверх, вниз и снова вверх! Кавказская земля прогибается в этом месте на крутых берегах необузданной реки Куры, несущей свои мутные воды из Турции. Город Тбилиси стоит в котловине, и его дома с террасами, верандами и галереями, как везде на юге, взбираются вверх по склонам гор. Едучи на работу в переполненном трамвае, увешанном черными гроздьями армянских и грузинских мальчишек, Ондржей замечал, что многие из кривых улочек, мимо которых он проезжает, упираются в горный склон. Точь-в-точь как на Жижкове, каким он запомнился Ондржею с детских лет. Только здесь все несколько повыше. Можно ли сравнивать Жижковский холм и гору Давида! Земля и небо.

На горе Давида зеленеет сад вокруг белого дома с террасами — нового клуба, где танцуют и откуда так хорошо смотреть, сидя за стаканчиком вина, на раскинувшийся внизу сияющий огнями Тбилиси, который словно светится тысячами электрических глаз, — не так ли, Кето? Пьянящая южная толпа шумит под тамарисками на многолюдном проспекте Руставели; почти перпендикулярно к этому прекрасному белому проспекту театров, гостиниц и правительственных зданий светится до глубокой ночи линия фуникулера, ведущего на гору Давида. Петршинская канатная дорога по сравнению с ним — детская игрушка. В Чехии — Ондржей сейчас беспрестанно вспоминал родину, — в Чехии все было такое крохотное, как в карманном издании. Когда едешь на восток, земля растет, небо ширится, горизонт безгранично расступается — и предприятий и построек в необозримой Советской стране становится все больше и больше. Нельзя и сравнивать тбилисский каменный цирк с цирком из брезентовых полотнищ на площади против Дома инвалидов в Праге!