Страница 92 из 105
меня:
— Скажи, что бы ты стал делать на моем месте? Я ей ни о чем не говорю, боюсь нарваться на отказ. Я
все пытаюсь приучить ее к себе. Но если так будет долго продолжаться, у меня не останется никаких шансов:
приятельские отношения — гибель для любви.
Я не стал ему напоминать, что еще совсем недавно он не захотел поставить себя на мое место. Я не
слишком был заинтересован в успехах Бруно. Но меня начинали задевать за живое его неудачи, да просто
тяжело было смотреть, как мучается парень. Я предложил:
— Попробуй-ка не показываться ей на глаза некоторое время. Отсутствие обычно замечают.
— Или им пользуются. Хорошо тебе сейчас говорить, а во времена Мари ты без конца пропадал у нее.
Он покраснел, замялся.
— Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что мы вели себя как последние эгоисты. Нелегко тебе
тогда приходилось.
В этот же вечер, надеясь, что он будет чувствовать себя увереннее на четырех колесах, я предложил ему
по четвергам и субботам брать мою машину (дав себе слово при первой же возможности купить новую).
Недели три спустя Бруно, прежде чем отвезти Одилию домой, заехал с ней к нам. Мне понравилось, как
они запросто говорили друг другу “ты”, и я был доволен, что в их взглядах не было ничего сообщнического.
Одилия была хорошо причесана, в элегантном платье, в ней почти ничего не осталось от непоседливой
прелестной девочки с распущенными густыми волосами. Теперь глаза ее смотрели серьезней, грудь
оформилась, и только по-прежнему забавно морщился нос. Всем своим поведением она подчеркивала, что ее с
Бруно не связывают никакие обязательства, а сам Бруно, видимо, ни в коем случае не хотел показаться мне
самоуверенным. Они не пробыли у нас и трех минут, не сказали и трех фраз; я почувствовал, что у меня
защемило сердце лишь в тот момент, когда они садились в машину: Бруно на мое место, Одилия на обычное
место Бруно — с уверенностью пары, которая не в первый раз едет вместе и у которой уже появились свои
узаконенные места, свои привычки.
1 Ego — я ( греч.) и aste — от фамилии Астен.
— Однако он у нас становится предприимчив! — бросила Луиза, которая в тот день случайно оказалась в
это время дома.
— По-моему, не очень удачно сказано.
— Не станешь же ты утверждать, что здесь дело пахнет флердоранжем? Надеюсь, ты все-таки не
позволил бы ему сделать такую глупость, — почти строго сказала Луиза.
В этот момент мимо проходила Лора с ведром угля.
— Ты могла бы помочь тете, — сухо заметил я.
— Оставьте ее, — вступилась за нее Лора. — При ее профессии надо беречь руки.
Но на следующий день, застав меня одного, Лора, правда не сразу, но все-таки решилась поговорить со
мной.
— Вы не ответили на вопрос Луизы, Даниэль.
— Об этом пока рано думать.
Я почувствовал, что Лора обиделась, и, конечно, у нее были на то свои основания. Мой ответ как бы
ставил ее вне обсуждения этой проблемы. А ведь пятнадцать лет самоотверженной материнской любви к Бруно
давали ей право хотя бы на совещательный голос. Мне бы следовало оказывать ей по крайней мере внешнее
уважение. Меня хватало на то, чтоб предложить своей дочери помочь Лоре донести тяжелое ведро с углем, но я
никогда не делал этого сам. Я относился к Лоре с тем уважением, какое питаешь к отличной стиральной
машине. Но, однако, в тот день, когда я обнаружил донорскую карточку Бруно, ее поведение живо тронуло
меня. Она словно на мгновение отделилась от стены, где до сих пор в течение стольких лет я видел только ее
тень. Мне захотелось искупить свою вину.
— А что вы сами думаете, Лора, по этому поводу?
— Их молодость не пугает меня, Даниэль. Все зависит от девочки. Бруно — это плющ. А плющ может
обвиться только вокруг чего-то устойчивого. И мне очень не хотелось бы…
Она тут же осеклась — слишком непривычным был для нее глагол “хотеть”, даже в условном
наклонении.
— Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, вы доказали это всем своим поведением, что этот мальчик
имеет особое право на счастье.
Лора не назвала вещи своими именами, и все-таки она нашла нужные слова, которые в женских устах
прозвучали мягко, но весомо. Грудь ее от волнения подымалась. Вот так проживешь всю жизнь рядом с
человеком и даже не узнаешь, что он думает, что чувствует. Оказывается, свою беззаветную любовь, которую
она, впрочем, никогда не подчеркивала, Лора отдавала не самому младшему ребенку в семье, а ребенку
подкинутому. И я, право, не знал, радоваться ли, что нам с ней одинаково дорог этот мальчик, или досадовать,
что она покушается на мои права. Лора добавила:
— Я не задумываясь дам согласие, если Одилия принесет ему счастье.
Согласие, положим, должен был дать я. Но Лора по крайней мере думала только о счастье Бруно.
Одилия появлялась в нашем доме еще несколько раз, но чаще они с Бруно предпочитали встречаться где-
то на стороне. Мы смотрели на них как на неразлучных друзей, но отнюдь не как на жениха с невестой. Я сказал
Лоре: “Мне бы хотелось, чтоб это тянулось как можно дольше; мы, по крайней мере присмотримся к ней”. И
Луизе: “Между ними ничего нет, и я не хочу, чтоб об этом болтали”. Мишель, который за весь семестр лишь
дважды осчастливил нас своим посещением, кажется, вообще ничего не знал об их дружбе, вернее, это просто
не интересовало его. Я, как и прежде, при встречах раскланивался с моим соседом, отцом Мари. Но как-то на
собрании бывших фронтовиков я встретил его брата — отца Одилии, агента по продаже недвижимого
имущества, который отнюдь не был крупным дельцом, но зато, как говорили, предавался с чисто “шелльской”
страстью изучению орудий каменного века.
— Вы отец Бруно? — обратился он ко мне.
И тут же в самой учтивой форме начал расхваливать моего сына. Если послушать этого человека, зрачки
которого то расширялись, то сужались, прыгая на белом глазном яблоке, как пузырьки на поверхности воды, —
точно он хотел установить, насколько тверды ваши принципы, — мой сын принадлежал к той редкой в наши
дни категории порядочных молодых людей (редкой, не так ли, дорогой мосье Астен), с которыми можно
спокойно отпустить свою дочь на танцы, на лодочную станцию или в кино на какой-нибудь приличный фильм,
разрешенный для несовершеннолетних. Он, очевидно, не видел никакой угрозы в здоровой дружбе “наших
детей”. Целые четверть часа я упивался медом, пока в него не попала ложка дегтя.
— Ну, а как поживает мадемуазель Луиза? Все так же весела и беспечна?
Настораживающая вежливость: для семьи Лебле Луиза была, вероятно, той любительницей
приключений, которая в семье Астен носила имя Мари. Этой фразой мне давали понять, что я чересчур легко
примирился с образом жизни дочери, но я это слишком хорошо знал и без них. Разве не дал я своего согласия на
то, чтобы Луиза подыскала себе небольшую квартиру, и она, совершив почти невозможное, тут же нашла
помещение с помощью мосье Варанжа; его скромная опека проявилась и в том, что он предоставил в ее полное
распоряжение машину и, как уверяли меня, даже собирался, пользуясь своими связями в промышленных
кругах, пристроить после окончания института моего студента, ничего не прося взамен, даже руки моей дочери.
Но что я мог поделать? Луиза была совершеннолетней, и решимости ей было не занимать. Если бы я активно
вмешался в ее жизнь, произошел бы скандал, который каким-то образом отразился бы и на Бруно, и на Мишеле,
да и самой Луизе было бы после этого труднее бросить гарпун, которым она в конце концов, несомненно,
попадет в какую-нибудь крупную рыбу.
Wait and see 1 — основной припев моей жизни. Бруно готов был ждать сколько угодно. Пока все
сводилось к бесконечным успокаивающим предварительным разговорам. В течение последних двух месяцев, не