Страница 83 из 105
мосье Астен, с тех пор как Бруно стал молодым человеком, вам нравится называть его мальчишкой)… Этот
парень, который только что сдал экзамен на бакалавра, для которого сейчас важнее всего решить — и решить
как можно скорее — или хотя бы обсудить со мной, чем он будет заниматься в жизни или хотя бы чем он будет
заниматься в будущем году. А он об этом ни на минуту не задумывается. Он ни разу не заикнулся об этом.
Больше того, он нагрубил своему старшему брату, когда тот — черт возьми, ему и карты в руки! — попробовал
спросить, что он намерен делать.
— Да оставь ты меня в покое, не твоя забота.
Для него куда важнее не ударить лицом в грязь перед Одилией. Ему это не слишком удается, хотя сам он
того не замечает, потому что Одилия (они ведь однолетки, но она, как все девушки, кажется старше) все
понимает и не обижает его. Впрочем, и остальные, если не считать Мишеля, стараются не унижать его; Бруно с
Ксавье всегда готовы услужить другим. По тем же соображениям, по которым старшие дети ставят своего отца
— или мосье Даниэля — в один ряд с бабушкой и Лорой (чем старше их отец, тем старше они сами, точно так
же как для нас: чем моложе наши дети, тем моложе мы), они обращаются с Бруно, как с неофитом.
Единственный, кто, играя роль якобы справедливого судьи, проявляет по отношению к нему спокойную и
расчетливую жестокость, — это Мишель. Бруно отдавил ногу Одилии, она хнычет. Мишель щупает ее ногу,
качает головой:
— Ничего, — успокаивает он. — Прости слоненка.
Бруно посылают в город за покупками, он приносит два кило груш, которые только что появились и,
конечно, дорого стоят.
— Девочки могут тратить не больше тысячи франков в день, — замечает Мишель. — Пустяки, завтра они
попостятся.
Бруно, не подумав, подходит к Мари, которая в сторонке, на плоском камне стирает что-то воздушное.
— Ты мог бы немного подождать, — одергивает его Мишель, — дай хоть ей выстирать свои трусы.
И тогда порой Бруно отходит от них, вспоминает о моем существовании, о том, что я издали слежу за его
неприятностями, повторяя про себя без особого убеждения: и поделом этому неблагодарному мальчишке, в
жизни не всегда все бывает так уж гладко, нечего было ему туда соваться и вообще нечего ему все время там
торчать. Но все-таки, мой милый мальчик, я не люблю, когда тебя обижают, даже если эти обиды толкают тебя
ко мне, даже если они идут тебе на пользу, даже если они учат тебя уму-разуму. Он молча переживает свои
огорчения, я ни о чем не спрашиваю его, не хочу бередить его раны, а он всем своим видом старается показать,
что его все это нисколько не задевает, хотя так хорошо знакомое мне посвистывание сквозь зубы говорит об
обратном. Но иногда я выдумываю какой-нибудь благовидный предлог — мне нужно заехать на почту, к
парикмахеру, в книжный магазин — и прошу отвезти меня в Ансени, чтобы дать ему возможность
попрактиковаться, сесть вместо меня за руль нашей малолитражки. И, уж конечно, я не стану бранить его за то,
что он слишком резко переключает скорости: удовольствие, которое при этом получает новоиспеченный шофер,
стоит старой шестерни.
Однако мое терпение вот-вот лопнет, впервые в Эмеронсе я готов считать дни. Меня раздражает не
только глупейшее соперничество моих сыновей, но и этот непрерывный тамтам, джига, то неистовство, которое
опустошает их и отравляет все их развлечения, и тот священный ужас (надоело, все это мы уже столько раз
слышали, сейчас у нас каникулы), который вызывают у них разговоры на серьезные темы. Мне непонятна
ненасытная жажда удовольствий; те небольшие радости, которые я знал в жизни, никогда не утомляли меня.
“Не следует слишком много развлекаться, чтобы не пресытиться”, — говорила моя мать, которая вообще не
знала, что такое развлечения. Они же буквально пожирают их. И меня бесит, когда они, не в силах придумать
себе новые забавы, начинают зевать. Гости еще молчат. Но Луиза уже не скрывает, что ей становится скучно.
— Рыбная ловля, лодка, купание, рыбная ловля, лодка, купание… В Эмеронсе только и есть что река. Не
слишком разойдешься.
А ведь по их милости я в какой-то степени испортил себе каникулы. Мой расчет был прост: я надеялся
сблизиться со своими старшими детьми, подружиться с ними, понять их. Но я, как правило, оказываюсь вне
игры, и мне все труднее бывает предугадать, как они отнесутся к тому или иному поступку. Например, они
вечно критикуют “нелепый наряд Лоры”. И вот, обидевшись, Лора делает над собой похвальное, как она
полагает, усилие и однажды утром появляется в брюках. Вы думаете, она имеет успех? Как бы не так! Все
шокированы. Луиза шепчет мне на ухо:
— Нет, ты только погляди, как она вырядилась.
— Точно так же, как ты и твои подруги… В конце концов, ей всего тридцать три года, она на полпути
между вами и мной.
— Конечно, — замечает Бруно, — но она моя тетя.
Я понял, как мне кажется, что, на их взгляд, брюки идут девушкам (правда, брюки требуют узких бедер),
а не матерям. Подобно тому как священник перестает быть священником, как только снимает свое облачение,
мать в брюках оскорбляет их взор. А Лора для них все равно что мать. Где только эти свободомыслящие прячут
свое чувство святого?
Вот вам другой пример: как они все возмутились, когда наш почтальон, наша местная газета, сообщил,
что мы не увидим больше нашего мясника, так как тот, бросив жену с двумя девочками, сбежал с бакалейщицей
из Варада.
— Он оставил ей лавку, — весело уточнил почтальон.
— И детей! — негодуя воскликнула Луиза.
Послушали бы вы Мари — она судила еще строже.
И то, что жена открыто ему изменяла, и то, что он пять лет не решался утешиться с другой женщиной, в
их глазах не служило ему оправданием. Я хотел поспорить: ведь оставаться в семье было бы с его стороны
лицемерием. Но мне тут же возразили, что дело совсем не в жене — измена за измену, он имел право отплатить
ей той же монетой, — а в детях, у них есть незыблемые права на отца, который, дав им жизнь, подписал некий
нерасторжимый контракт, ведь они могли бы и не появиться на свет. Мне показалось, что в их понимании:
“Дети не просили, чтобы их рожали”, — контракт был односторонним. Я уже собирался возразить. Но взгляд
Бруно, устремленный на человека, подписавшего с ним контракт, ясно говорил, что человек этот принадлежит
ему, и, напомнив мне кое о чем, этот взгляд вначале заставил меня промолчать.
Но потом заставил заговорить, придав мне мужества и напомнив, что если у Бруно есть права на меня, то
я отвечаю за него и в случае необходимости должен уметь защитить его от него самого. К сожалению, разговор
закончился взрывом. После обеда я застал его на террасе, то есть на той самой площадке, на которой когда-то
рыбаки-фермеры складывали, спасая от паводка, сено и навоз и которую мы потом засыпали песком, натаскав
его с ближайшей отмели. Отсюда была видна не только лужайка, где в то время стояли палатки, но и река, и
окрестности на несколько километров вокруг.
— Ты один? — спросил я его.
Прищуренные глаза, поджатые губы и короткий ответ:
— Они ушли.
— Ну, тогда послушай-ка меня, сынок…
Я заранее приготовил целую речь.
— Послушай, сынок, нельзя так, с ходу, в самые последние дни решать столь сложный вопрос. Надо
заранее посоветоваться с кем-то, что-то разузнать, предпринять.
И папа в энный раз принимается перечислять различные возможности, он взвешивает, сравнивает и,
жестикулируя, произносит одну из тех проникновенных речей, на которые его иногда вдохновляли в лучшие
дни его лучшие ученики. Мол, давай поразмыслим вместе, сынок. И может быть, не торопясь, общими силами и
придумаем что-нибудь до конца месяца. И, похлопав по плечу сына, который, казалось, сосредоточенно слушал,