Гуси-лебеди летят

— Что самое дорогое, спрашиваете? Деньги и рюмка той, что непечалицей называется.

— Ну что ты мелешь, несчастный сребролюбец! — разгневался дедушка. — Самым дорогим для бедного человека есть земля, верная жена и песня. Вот слышал песню об этой девушке? Но что ты знаешь? Налить и продать! — и дед обращался к землячеству: — Вы понимаете, какой эта девушка была? Да во всем мире ищите, не найдете такой, чтобы так любила курильщика! Курцы, курцы, имеете пожизненный памятник себе!

Все с этим соглашались и начинали, новую песню. А тут еще и еще приходили люди, которым дед делал то телеги, то сани, то колеса, то соломорезку. От седого, как грусть, самогона у одних появлялся на лицах пот, а у других — слезы. И то, и другое вытиралось рукавами, а руки снова тянулись к щербатым глиняным рюмкам и вяленым вьюнам, которые теперь заменяли тарань.

Когда, наконец, дедушка и дядя Трофим спохватились, что им нужно покупать коня, ярмарка начала понемногу разъезжаться.

— Да когда же тот день промелькнул? — удивился дед.

— Не иначе, как кто-то взял и укоротил его нынче, — убежденно сказал дядя Трофим. — Есть же такие субчики, которым не только люди, а даже день мешает.

— Что есть, то есть, никуда их не денешь.

Дойдя до такой истины, дядя Трофим и дедушка, шатаясь, вышли из домика и на непослушных ногах отправились в лошадиные ряды. Первым встретился им остроглазый, черный, как дёготница, цыган. Он, попустив повод, провел мимо нас такого коня-блескунца, что все сияло и играло на нем. У деда сначала загорелись, а потом погрустнели глаза: конь был не по его деньгам. Но дяде Трофиму теперь все уже казалось возможным.

— Эй, чернобровый и черноглазый, сколько просишь за своего разбойника? — пошатываясь, крикнул цыгану.

Тот оглянулся, подвел к нам коня, который перебирал копытами землю.

— Сколько прошу, хозяин? — стали жалостными глаза у цыгана. — Ой, лучше не говорите, и не спрашивайте, и не травите душу, потому что это не конь, а мое сердце. Не станет коня — не станет моего сердца.

— Так зачем же ты его на ярмарку вывел? — взялось сочувствием дедово лицо.

— Не я его вывел — само горе вывело. Упирался бедный цыган руками и ногами, а беда преодолела и повела его в своих поводах…

— Послушайте этого оскорбленного обманщика, он еще и не такого нафурчит, — пьяненько засмеялся дядя Трофим. — Сколько же ты, ералашный, ломишь за свое сердце?

— Зачем кому-то показалось обворованное цыганское сердце, — опечалился продавец и ресницами, как мельницами, погасил хитринки в глазах. — А за коня прошу пятьдесят золотом или серебром.

— Ого! — только и смог сказать дед, потому что в его кошельке лежали одна золотая пятерка и шесть рублей серебром.

— А какую вы, господин самый щедрый, положите цену за этого красавца? — цыган картинно полуобернулся с конем, чтобы мы все увидели его лебединую шею, офицерскую кокарду на лбу и те глаза, что бархатились синим испуганным предвечерьем.

— Не будем мы класть цены, ищи, человече, более зажиточных купцов, — с грустью сказал дедушка.

Но цыгану, видно, хотелось поторговаться. Он форсисто повел глазами и плечом:

— А все же: сколько бы вы дали?

— Сколько? Десять рублей! — отчаянно рубанул дядя Трофим, рука у него сейчас была такая тяжелая, что всего его повела набок. Это удивило человека, он подозрительно посмотрел на кулак и только сказал: «Ты смотри».

А цыган, сразу разозлился, повернулся и уже через плечо бросил неосторожному покупателю:

— Всегда на ярмарке найдешь двух дураков: один дорого просит, другой дешево дает.

— Вот злоязычное семья, еще болтает! — дядя Трофим погрозил кулаком цыгану в спину и уже осторожно опустил его вниз.

Мы долго толкались промеж лошадьми, но чего-то стоящего за наши деньги нельзя было купить. Наконец, когда вечер начал падать на село, а хмель совсем разобрал деда и дядю Трофима, они остановились перед седой с прогнутым позвоночником клячей, ее держал за огрызок длинноногий и тоже подвыпивший, в вылезшей шапке крестьянин. На его длинные усы напирал красный, как стручок перца, нос, а из щек выбивался желтоватый перевитый прожилками румянец.

— Сколько этот рысак просит? — спросил дядя Трофим, заглядывая кляче в зубы.

Та яростно ощерилась и чуть не отхватила дяде палец.

— Видите, какой это рысак!? Огонь, а не конь! — повеселел длинноусый, пряча от покупателей уменьшившиеся от хмеля и лукавые глаза.

— Только пузатый этот огонь, как гитара. Так какую за него цену просите? — уже осторожнее подошел к кляче дядя Трофим.

— Все ваши деньги! — не думая, выпалил длинноногий.

— Как это все? — удивился дедушка. — Еще никогда не слышал такой странной цены.

— Так слушайте!

— Да он пьяный, и цена его пьяная, — еле повернул языком дядя Трофим.

— Я пьяный?! — возмутился мужчина. — Вы пьяные, как затычки в сивушных бочках.

— Никого здесь, добрый человек, нет пьяного, — примирительно сказал дедушка. — Мы все трезвые, и ноги наши, слава богу, держатся земли.

— Ну да, земли, — согласился длинноногий и хмельно потрогал землю ногой.

— Так сколько же за вашу лошадь?

— Все ваши деньги, все до копеечки.

— Может, у нас только и есть, что одни копейки, — засмеялся дедушка.

— Не морочьте головы. Я вижу, с кем имею дело, и мошонку в вашем кармане тоже вижу. — Он даже тихонько хмыкнул: — Ой, видит бог, ой, видит творец, украл мужик жита корец[10].

Дед хотел было подхватить колядку, но вспомнил, что надо все-таки вести торг, и сказал:

— Если так, а не иначе, то оставь, добрый человек, один рубль на развод и магарыч.

— На развод? — задумался крестьянин и полез рукой к полысевшей шапке. — Это можно, потому что каждый человек должен что-то иметь на развод. Давайте руку и мошонку.

Дед, удивляясь такому необычному торгу, вынул мешок, развязал его, но почему-то на минуту засомневался и потихоньку пробормотал к дяде Трофиму:

— Что-то оно, слышишь, очень странно получается. Может, это не конь, а кобыла?

— Да что вы! Так перебрать? — чистосердечно возмутился дядя Трофим. — За кого же вы тогда меня держите. Я коня за версту по духу чую. Я на конях все зубы съел! Вы хвалите бога и всех апостолов, что такая даровщинка случилась.

Так за десять рублей мы разжились конем и поехали домой. А утром бабушка, первой наведавшись в конюшни, пришла в дом, трясясь от смеха:

— Демьян, ты после вчерашнего хоть немного проспался?

— Да вроде проспался, и в голове не гудит, — бодро ответил дед.

— Правда не гудит? — еще больше развеселилась бабушка. — Скажи, что ты вчера купил на ярмарке?

— Еще спрашиваешь? Коня! — гордо ответил дедушка.

— Коня? — припадая к косяку, чтобы не свалиться от смеха, переспросила бабушка. — А чего же он, твой конь, за одну-единственную ночь кобылой стал?

— Ты что несешь, старая!? — ошарашенно спросил дед. — Как же конь может стать кобылой?

— Пойди посмотри!

Мы все четверо во весь опор побежали в конюшни. Дедушка вывел оттуда вчерашнего коня, который сегодня, на трезвые глаза, почему-то стал кобылой.

— Что ты, Демьян, на это скажешь? — бабушка начала рукой вытирать слезы от смеха.

— Обменная! — только и произнес дедушка, и здесь уже начали хохотать мы втроем: бабушка, мама и я.

— А он же говорил, что все зубы съел на лошадях! Придет — утоплю! — грозно посмотрел дедушка в ту сторону, где жил дядя Трофим, и пристыжено пошел мастерить под навес.

Дядя Трофим после этого долго обходил наш двор. А потом, как-то в разные стороны поставив глаза, пришел в дом с хлебом под рукой и бутылкой в ​​кармане.

— Ну, покажи свои зубы, как ты их съел на лошадях! — сразу подсек его дедушка.

— Здесь дело, говорил же тот, не в зубах. Добрый день… Здесь, видите, дело… — У дяди Трофима язык теперь так цеплялся за зубы, а слова так вели себя, что не удавалось что-то толком понять. Он долго, невнятно и хитроумно сваливал всю вину на горемычную бедняцкую судьбу, которой черт не выгребает червонцев, а только козничает.

10

Корец — ковш, устаревшая мера центнер.