Страница 60 из 96
— А если не фальшивые?
— Голову даю на отсечение — фальшивые!
— Ну а если все-таки подлинные? — в голосе Марии звучала неподдельная тревога.
— Еще раз говорят тебе — положись на меня! Это моя забота, не твоя. Если появится необходимость, я введу тебя в курс дела и попрошу твоего совета. Ты всегда мне давала толковые советы вовремя, надеюсь, и сейчас не откажешь…
— Ах ты, мерзавец! — Мария встала, чтобы проводить меня, мы поцеловались. — Не забудь сказать Ани спасибо за кофе.
Она вдруг вспомнила о чем-то и загородила мне дорогу костылем.
— Когда позовешь девушку послушать пластинки?
— Теперь это так называется?
— Именно так! — безапелляционно заявила Мария, будто всю жизнь занималась этой «проблемой». — Честное слово, когда-нибудь запру вас обоих в управлении и, пока не прослушаете хотя бы одну-две пластинки, не выпущу.
— Слушаюсь и подчиняюсь! — козырнул я. — Когда прикажешь «послушать»?
— Завтра же!
— Мм… завтра это будет трудновато сделать, потому что я буду занят делами одной моей приятельницы.
— Одно другому не мешает!
— Мешает, и даже очень. Нельзя слушать пластинки и одновременно думать о всяких там усах и бабочках.
— Так ты же постоянно занят ими!
— Да, занят, но эти особенные, они угрожают моей приятельнице, а ради нее, если понадобится, не только галстуки, бабочки и зализанные тыквы, но и настоящие головы упадут с плеч!
Мария пристально поглядела на меня и промолвила четко и раздельно:
— За права своей приятельницы ты будешь бороться теми же средствами, которыми действуешь обычно, когда перед тобой незнакомый человек. Иначе она, твоя приятельница, не примет от тебя никакой помощи. Закон одинаков для всех, полковник Свиленов, и ты это знаешь лучше меня! Ну и, кроме того, берегись от злоупотребления служебным положением!
Вот так, в своем обычном стиле, произнеся серьезнейшие вещи шутливым, ироническим тоном, Мария убрала костыль и дала мне дорогу. Я еще раз ткнулся в ее щеку, вышел из фургона и направился в центр с надеждой встретить по дороге «зализанную палку», как я в конце концов окрестил Цачева (усы, бабочка, «тыква» — это лишь детали, а «проглоченная» им палка — уже представление об общем облике негодяя). Но, скорее всего, они вместе с Ценковым где-то обсуждают результаты сегодняшней встречи со мной, не подозревая, что ненавистная им Мария Атанасова, «присвоившая» имущество Цачева, только что произнесла ту же — их любимую — фразу о законах, которые одинаковы для всех.
Только мне трудно объяснить им, что законы-то одни, но люди-то разные, и за каждым случаем стоит живой, конкретный человек, совершенно не похожий на других людей, и поэтому невозможно применять одинаково один и тот же закон к разным людям. И если бы спросили меня, я напомнил бы, что есть такие люди, как Мария, которая вообще вне всяких законов, потому что она святая, а святых нельзя судить по нашим грешным человеческим законам. И если она сама хочет быть судима по этим законам, то это только подтверждает ее святость. Я представил себе, как Цачев и Ценков насмехаются над тупицей полковником, который не только ничем не может помешать им, но и, потеряв самообладание, наверняка может злоупотребить служебным положением, а это так просто ему не сойдет.
Как жаль, что я сегодня не проверил их документы! Ну, ничего, и завтра еще не поздно, пытался я успокоить себя, но спокойствие не приходило, и я уже заранее знал, что не сомкну глаз и ни о чем другом не смогу думать, пока завтра не возьму в руки эти идиотские документы.
Документы были подлинные. Будто предчувствуя это, я спал плохо, проснулся в мрачном настроении, вставать совсем не хотелось. В такие минуты думалось о семейном уюте, о жене, которая могла сейчас смолоть кофе — и по квартире разнесся бы дивный запах мира и покоя, — сварить его и принести дымящуюся чашку в постель… Стареешь, Свилен, безнадежно стареешь, и вряд ли сумеешь что-либо изменить в своей жизни, да и какой из тебя муж? Только мучение ждет Ани, если бы все-таки ты решился… Жизнь до отказа полна работой, заботами, волнениями, даже мучительными переживаниями, которые связаны с ней, но это моя жизнь, моя судьба — и другой не будет…
В общем, ничего иного не оставалось, как сварить себе кофе самому (при этом я старался снимать с плитки и ставить на нее турчик столько раз и так, как это делает Мария) и, пока он закипает, позвонить Ценкову и попросить его через час принести документы в управление. Я заверил его, что они будут в целости и сохранности, на что я получил веский и равнодушный ответ — с документов сняты нотариальные заверенные копии в количестве трех экземпляров. Меня поразил свежий голос и деловой тон Ценкова — вот интересно, чувствует ли он когда-нибудь усталость, бывает ли расслаблен, спит ли ночью. Может, и спит, но тогда наверняка с «дипломатом» в руках…
Только-только я собрался в управление, как зазвонил телефон.
— Сэр, ваш кофе ждет вас на мысе Доброй Надежды! — бодро, как заправский моряк, объявила Мария — так она позволяет себе разговаривать со мной только тогда, когда абсолютно уверена в том, что я один и не «слушаю пластинки». Я был рад ее звонку и уже через несколько минут сидел в фургоне. Да, вот это кофе, «ее» неповторимый кофе, который не только окончательно разбудил меня, но и заставил вспомнить о самом важном, о чем я вчера забыл спросить, — о предсмертной записке старшей Марии.
— Записка? Мм, эта записка… я тогда отдала ее Георгию… — замялась Мария. — Когда меня расспрашивали… Я должна была доказать… И о Марии… Что я не…
У нее не было сил даже произнести эти страшные слова, а эти двое хотят снова подвергнуть ее инквизиции — снова заставить доказывать, что она не убийца. Я почувствовал, как руки и ноги у меня свело от ярости, кровь застучала где-то у горла, и я будто со стороны услышал заданный мною вопрос:
— Мария, что стало с той запиской?
— Ее забрали, — ответила она после небольшой паузы.
— Кто?
— Не знаю. Кто-то из них…
Я едва удержался и не ляпнул, что в архивах расследования этой записки нет. Мария не знала, что я уже поинтересовался архивами и близко взглянул, правда через мутное и кривое стекло, на горькую драму ее жизни.
— Почему ты не взяла ее обратно? — задал я совершенно идиотский вопрос, забыв, что это было следствие, а не судебный процесс, где можно было потребовать возвращения вещественных доказательств.
Мария внимательно посмотрела на меня, помолчала, потом спросила, устало и отчужденно:
— Хочешь еще кофе?
— Спасибо, пора идти.
Но меня будто прижало к стулу, встать не было сил.
— Эта записка что-нибудь могла бы изменить — при том, что она нотариально не заверена? — медленно произнесла она, разливая остатки кофе по чашкам.
— Конечно! Только бы найти ее! Только бы найти…
Мне уже трудно было справиться со своими нервами, я резко встал, чуть не стукнувшись головой о верх фургона, поцеловал Марию и рванулся к двери, бросив ей на ходу:
— Надо сначала посмотреть их документы!
…Маленький город, короткие расстояния, мало времени для колебаний от надежды к отчаянию. Через пять минут я уже держал в руках все три документа, притом оригиналы. В одном из них Цачев объявлялся единственным прямым наследником имущества сестер Терпы и Марии Робевых (только теперь я узнал имя старшей Робевой, в Македонии это имя часто давали девочкам во времена рабства, наверно, оно происходило от слова «терпение»). Второй документ подтверждал, что Цачев действительно является инвалидом второй мировой войны, в которой принимал участие как доброволец и даже имеет какие-то награды в связи с ранением, благодаря чему может заниматься разрешенной законом предпринимательской деятельностью, связанной с частной собственностью. И если эти два документа были сравнительно новые, то нотариальный акт, удостоверяющий законность купли-продажи тира, был поистине антиквариатом: старый формуляр, печати и марки Бог знает какой давности, старомодный завитушечный почерк адвоката, старинное острое перо, которым одна за другой были перечислены все винтовки с их номерами и все мишени. Значит, Цачев тогда записывал номера не для фабрикации фальшивки, а просто для того, чтобы с радостью убедиться — все «его» имущество в целости и сохранности. Пока я разглядывал документы, а Ценков сидел рядом, кобра в его взгляде спокойно и бесстрастно взирала на происходящее и, свернувшись, ждала своего часа. Но покой, разумеется, был только кажущимся, внешним, потому что, если уж ты наступил кобре на хвост, она этого так просто не оставит. Я чувствовал себя как подстреленный заяц, я почти физически ощущал, как отрава ее бесстрастного, остановившегося взгляда разливается по моей коже… При других обстоятельствах меня выручило бы мое природное чувство юмора (даже юмора висельника), но сейчас речь шла о Марии, вокруг которой удав затягивал свою смертоносную петлю.