Страница 55 из 96
Выяснилось, что он уже нанял адвоката, которого немедленно пригласил в кафе. Так… Что же выдал на-гора мой внутренний следовательский компьютер, весьма, впрочем, поседевший и обремененный заметными отеками под глазами? Валерий Ценков, был направлен к нам по распределению два года назад, слишком самоуверен, не считает нужным скрывать презрительное отношение к провинции и провинциалам, стремится вести скандальные дела, в которых могут быть замешаны видные в городе люди, — вот что отщелкал мой компьютер, в заключение «утешив» меня: пожалуй, это один из самых нежелательных вариантов.
Он вошел без стука и встал у двери, а я сделал вид, что мне срочно нужно кому-то позвонить по телефону.
— Входи, Ценков! — я махнул рукой в сторону дивана, глядя не на него, а на диск аппарата. — Что будешь пить?
Он не пошевелился, а я продолжал нажимать кнопки. Я впервые обратился к нему на «ты», но намеренно не встал с кресла и как бы продолжал работать — пусть почувствует и поймет, что мы тут в провинции все-таки у себя дома, а он в гостях, и не мы у него проходим стажировку, а он у нас.
Прошло несколько секунд, я с досадой положил трубку на рычаг — «не дозвонился» (меня самого увлекла эта детская игра) — и взглянул на Ценкова. Как всегда — безупречно отутюженный костюм, жилетка, белая рубашка с импортным галстуком, модный кейс в руках. Ничего не могу с собой поделать — не люблю, не люблю людей, которые всегда ходят в безупречно отутюженных костюмах, жилетках, импортных галстуках и в руках носят модные кейсы. Подчеркнутый официоз его костюма мне лично казался выражением двуличия и неискренности, а вовсе не праздничной торжественности. Если я решу уйти раньше срока на пенсию, то я сделаю это прежде всего для того, чтобы выбросить в помойку все и всяческие галстуки, которые всегда как будто намеренно душат меня, ну, а галстуки на таких, как Ценков, мне всегда кажутся гадюками или кобрами, что вылезли наружу из-за пазухи и, вместо того чтобы душить хозяина, готовы броситься на первого встречного.
— Садись же, что стоишь! — Я попытался придать своему приглашению дружеский или, во всяком случае, приятельский, неделовой оттенок.
Увы, я тут же понял, что он, так же как и Цачев, мне не «партнер».
— Меня ждут клиенты, — ответил он предельно сдержанно, с явным намерением — точно так же, как и Цачев, — поставить меня на место.
Я снова почувствовал нарастающее с каждой секундой бешенство (не много ли дьяволов в один день?!) и еще более дружески улыбнулся:
— Подождут, не страшно! У нас дела поважней. Садись!
— Для меня лично их дела важнее всего, — ответил он все так же сдержанно — и соизволил сесть на край стула.
— Именно об этом и идет речь, Ценков. Ты ведь знаешь наверняка, зачем я тебя вызвал, не так ли? — И я небрежно нажал кнопку на табло: — Анче, пожалуйста, сделай нам два кофе!
Я подчеркнуто назвал секретаршу ласковым именем, мне ужасно хотелось немедленно разрушить панцирь официальности, которую этот глист распространяет вокруг, как дурной запах.
— Так скажи мне — ты знаешь, зачем я тебя вызвал?
— Я не Ванга, чтобы читать чужие мысли, товарищ Свиленов…
Честное слово, мне стало весело, потому что я хоть тоже не Ванга, но именно такого ответа ждал. Мне вообще доставляет большое удовольствие отгадывать возможные ответы собеседника — особенно нового, незнакомого мне ранее. Что-то вроде психоматематических задач, которые я с годами научился решать почти безошибочно.
— Ну, это ты напрасно! — Лучезарность моей улыбки была обратно пропорциональна холодной неподвижности его плоского лица. — Вы, адвокаты, отлично предсказываете и себе и клиенту успешное завершение дела!
Я закурил сигарету, Ани принесла кофе — мы с ней отчаянные любители кофе, и у нее в машине всегда есть готовых две-три чашки. Я взял у нее из рук небольшой поднос, мне хотелось самому «обслужить» ледяного посетителя и, что греха таить, хоть как-то постараться растопить его холодность.
— Я кофе не пью, — как гвоздь вбил он в меня.
— Что-нибудь покрепче?
— Нет, благодарю.
— Воду, пепси, кока-колу?
— Нет.
Я могу дать голову на отсечение, что он и не курит, но на всякий случай я протянул ему открытую пачку «БТ».
И тут веселый черт дернул меня за язык, и я, еле удерживаясь от хохота, выпалил:
— Слушай, Ценков, а как у тебя с женщинами?
Он слегка, еле заметно оторопел, но буквально на секунду-другую, а потом спросил с чуть брезгливой миной:
— Это что — допрос?
— Что вы, что вы! — рассмеялся я, незаметно для себя уже назвав его на «вы». — Допрос — это когда хочешь выяснить то, чего не знаешь. А то, что вы порядочный, даже сверхпорядочный человек, это сразу видно, так что не беспокойтесь, пожалуйста!
— Отчего это я должен беспокоиться? По-моему, это вы беспокоитесь.
— Да, я беспокоился бы, если бы вы работали у меня.
— Почему?
— Потому что я боялся бы вас.
Снова секундное замешательство, и:
— В таком случае сейчас я, очевидно, должен бояться вас?
Ого! И этот, как и его клиент Цачев, открыто показывает мне язык, дескать, не боится меня. Снова, увы, мне приходится сделать шаг назад. И я начал:
— Послушайте, Ценков, я вызвал вас вовсе не для того, чтобы пугать, а для того, чтобы трезво обсудить один очень важный вопрос, к которому вы подошли только с одной из многих сторон. Вы юрист и…
— Для меня как для юриста, — холодно прервал он меня, — любой вопрос имеет только одну сторону, которая связана с законом. А закон един для всех. По крайней мере так нас учили в университете. Предполагаю, и вас учили тому же. В вашем университете.
Я пропустил мимо ушей его намек на ущербность «моего» университета — для этих проходимцев наше образование в такой же степени можно назвать образованием, как футбол — интеллектуальной деятельностью. В общем, я решил напомнить ему кое-что.
— Кроме принципа равенства всех перед законом, Ценков, наше законодательство опирается еще на один принцип, быть может, самый основной и главный, — принцип гуманности. Мы должны судить по закону, но и по совести.
— Гуманность, товарищ Свиленов, не абстрактное понятие. А наше законодательство, кстати, облекло ее в точные формулировки для наглядности и облегчения работы с цифрами и фактами.
Самоуверенность его тона не поддается описанию — можно было подумать, что он сообщает мне совершенно новые, доселе мне неизвестные и притом необыкновенно важные положения, касающиеся моей профессии, — в общем, если бы я не кивал головой с «благодарным усердием», если бы шумно не тянул в себя кофе, не поручусь, что смог бы удержаться от того, чтобы выплеснуть содержимое чашки в лицо или хотя бы в идеальный узел галстука моего «учителя». Тогда, взбешенный почти до потери сознания, я не мог бы ответить — почему в узел? Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что если галстук казался мне обыкновенной гадюкой, то крупный, ровный, пышный узел (кстати, и сейчас сильные мира сего именно так завязывают его) был, на мой взгляд, похож на большую кобру, которая скрывалась под рубашкой и выставила наружу только голову и шею.
— Спасибо, Ценков, за урок. Остается только выяснить, что чему должно служить: цифры гуманности или гуманность цифрам.
— По-моему, я все сказал. Одно есть материализованное выражение другого — я так понимаю, — будто отрезал он.
— А не понятно ли вам, что если вы поможете добиться своего этому салоникскому гешефтмахеру, то совершите антигуманное дело?! — Э-э, так не годится, я почти кричу.
— Мой клиент — полноправный гражданин Болгарии, — снова холодно и деловито прервал меня Ценков. — Даже более того — он герой и инвалид второй мировой войны, доброволец. Был ранен во время форсирования реки Дравы.
«Герой, доброволец» — весьма сомнительно и никоим образом не проясняет его темное салоникское прошлое, даже наоборот — тут явное желание закрыть одной картой другую. Да, сомнительно, но для кого? Для меня. К тому же его досье, хранящееся в греческой полиции, вряд ли попадет мне в руки, а если даже и попадет когда-нибудь — что пользы от него, если Мария к тому времени уже будет осуждена.