Страница 40 из 96
Вход в подвал нашего дома был со двора. С улицы такое же подвальное помещение занимала мастерская бай Дончо. Между ними проходила толстая стена, которая полностью изолировала их друг от друга. Часто вечерами мы собирались в «нашем» подвале, приходили и другие ребята и девушки из нашего села, оказавшиеся в столице, но тогда становилось очень шумно, и Дончовица, злая, как дикая свинья, прибегала и с криком разгоняла нас. Поэтому мы предпочитали быть втроем — я, Георгий и Свилен, не только потому, что мы были соседями в селе и росли вместе, но и потому, что мы учились в одном классе, а все остальные были или старше, или младше да и к тому же из других кварталов села и с некоторыми из них я вообще познакомилась только в городе. Но хотя мы втроем ходили в один класс, Георгий был на год старше меня и Свилена — ему пришлось пропустить почти целый год в прогимназии, отец его тогда был в тюрьме, и Георгий работал на мельнице, чтобы его больная мать и две сестренки не умерли с голоду. Поэтому и я звала его бате Георгий, на что он всегда сердился. А потом он позволил мне называть его «отец» — так мама вместе с нами называла моего отца, потому что была на двадцать лет его моложе. Господи Боже, ей было всего тридцать пять, а мне она казалась уже старушкой…
Через полгода нашей городской жизни Свилен уехал в Софию и исчез. Может, он и появлялся когда-то, но я не спрашивала Георгия ни о чем, да он и сам мне мало что рассказывал, а я просила его и того не говорить, только то, без чего мы не могли делать своего дела, потому что, если, не дай Боже, меня схватят, они многого от меня не узнают. Мы столько раз с Георгием сумерничали в их подвале, и я даже оставалась ночевать на кровати Свилена, а Георгий все относился ко мне как будто я была одной из его сестер, но это продолжалось до той ночи, когда я назвала его отцом, потому что стала его женой перед Богом, как я по глупости выразилась тогда, одурманенная болью и счастьем. Едва я произнесла имя Божье, как в глазах его появился тот стальной блеск, который внушал мне чувство надежности, но и пугал меня иногда! Он коротко предупредил меня, что, если я еще хоть раз в разговоре с ним вспомню о Боге или он узнает, что я ходила в церковь, он в ту же минуту расстанется со мной. Я дала ему обещание, что в ближайшие сто лет этого не случится, после чего наутро, убравшись у госпожи Робевой, отправилась в ближайшую церковь, зажгла последнюю в своей жизни свечку и покончила счеты с тем, кто, вероятно, задолго до этого вычеркнул меня из своей толстой тетради…
Мог ли я когда-нибудь думать, что Мария станет моей «профессиональной проблемой»?! Да еще через тридцать с лишним лет… Хотя я давно убедился в верности древней максимы: в жизни все возможно, все случается, а чаще всего случается самое невозможное. Ее женская интуиция была безотказна, и она еще в школьные годы поняла, что я отчаянно влюблен в нее; естественно, Георгий последним узнал об этом, еще более естественно то, что оба они приняли это как нечто совершенно нормальное. Выходит, человек устроен так, что его сердечный эгоизм притупляет способность сопереживать страданиям другого, даже если этот страдающий — самый близкий, почти родной человек. Во всяком случае, мучительная для меня ситуация в нашем неклассическом треугольнике не только не разрушила нашей общей дружбы, а даже наоборот — сцементировала ее. Да и, по сути, нас троих ведь связывала настоящая любовь, притом богатая и многоликая: братская, сестринская и другая — разделенная и неразделенная, и это было самым главным между нами.
В общем, так или иначе, и тогда, и потом, когда меня отправили в Софию, и в течение многих и многих лет после этого Мария всегда была моей личной проблемой, личной, а это значило, что я мог поступить с ней, с проблемой то есть, так, как лично считал возможным, сообразуясь со своим личным пониманием морали и ответственности перед Марией и перед собой. При этом я едва ли подозревал, что тогда при отсутствии личного счастья я — по сравнению с тем, что представляю сегодня, — был все же в какой-то степени даже счастливым человеком: я любил, Мария была жива и здорова и Георгий не был повинен в ее смерти.
Иногда, появляясь нелегально в нашем городе, я ужасно страдал оттого, что не мог повидаться с Марией. Я встречался только с Георгием, передавал ему инструкции и от него узнавал что-то о ней. Ее природа и характер простодушной, но живой и умной сельской хитрюги помогли ей стать отличной подпольщицей, и Георгий постоянно был свидетелем того, как она обводила вокруг пальца совсем не сонную околийскую полицию. Несмотря на всю свою суровость, Георгий не мог или не хотел скрывать, как он счастлив, а я любил ее все больше и сильнее. Другими словами, все шло как надо, кроме того что я не мог даже послать ей простого привета — не позволяла конспирация.
По воле какой-то злой судьбы теперь, по прошествии стольких лет, Мария решила вознаградить меня за то, что предпочла тогда другого, и сделала так, что только я один узнал страшную правду о ее смерти.
Или, может быть, она хотела наказать меня за что-то, становясь моей профессиональной проблемой?
Может быть…
В тир мы стали ходить, еще когда Свилен был с нами. Идея принадлежала Георгию.
— Мы будем там учиться стрелять! — безапелляционно заявил он в своей обычной манере, и нам со Свиленом ничего не оставалось, кроме как подчиниться ему, впрочем, так было всегда и во всем — не только тогда, когда дело касалось конспирации.
Это я вспомнила о тире — мы отмечали места, где собиралось много молодых людей, среди которых могли встретиться наши возможные единомышленники. Я рассказала ребятам о младшей сестре госпожи Робевой. Свилен сразу решил, что, раз она происходит из патриотически настроенного древнего рода, нам удастся перетянуть ее на свою сторону. Однако Георгий, как всегда, помолчал немного, потом веско заметил:
— Нет никакой гарантии. Это первое. А второе — дамочки вроде нее, работающие в тех местах, где скапливается народ, бывают чаще всего добровольными — или по принуждению — сотрудниками полиции. Ради сохранения самого малого источника дохода, попавшего ему в руки, мелкий буржуа готов продавать свою жалкую душонку по сто раз в день.
— Что до старшей, я гарантирую — даже если она не пойдет с нами, то по крайней мере ни при каких условиях не продаст и не выдаст нас. В ней есть что-то благородное, а если и сестра ее…
— Старшая принадлежит к крупной буржуазии, а эта — к мелкой! — прервал меня Георгий так же безапелляционно. — Западная крупная буржуазия хотя и в редких случаях, но все же способна на благородный жест. Она читает книжки. И если уж твоя Робева сделает что-то в таком духе, то только ради себя, а не ради тебя, и это будет подражание какому-нибудь романтическому герою из книжек, которые она читала, пока ты вылизывала ее дом!.. А с мелкой буржуазией дело обстоит совершенно иначе — она книжек не читает и романтические жесты не делает, а наоборот, «обожает» таких, как мы, которые хотят вырвать у нее из лап косточку, правдами и неправдами приобретенную, и разделить ее поровну между всеми голодными обитателями двора!
У Георгия и юмор был вот такой — ранящий, тяжелый, как удар камня, не допускающий никаких возражений. Каждый его жест, каждое слово внушали какое-то особое уважение к нему и даже страх. Или, может быть, не страх, но во всяком случае какое-то особенное чувство, которое всегда держит тебя в некотором напряжении, заставляет быть начеку и не дает душе расслабиться до конца. Но я любила его именно таким — настоящим сильным мужчиной. Мужчиной.
В общем, решение было так или иначе принято, и в тот же день мы уже стреляли у Марии по нескольку раз каждый. Георгий объяснял нам, как прижимать винтовку к плечу и щеке, как прицеливаться и медленно поднимать дуло, пока цель, прицел и мушка не сойдутся в одну линию — именно в этот момент и надо нажать спуск.
— Легкий спуск! — предупреждает клиентов Мария и при этом заученными автоматическими движениями передает им заряженные пневматические винтовки.