Страница 26 из 96
— Сюда, сюда! — кричит кто-то. — Вот они, там, скрылись под летней беседкой! Там на стене есть выключатель!
Я снимаю с плеча ружье и иду к беседке. Надо быть поосторожнее, не исключено, что собаки бешеные, могут выскочить внезапно.
— Ох, не могу я видеть всего этого! — раздается вдруг высокий писклявый женский голос. — Выведи их с участка и убей где-нибудь подальше отсюда, слышишь?!
— Но… неужто он действительно их убьет? — тихо, испуганно спрашивает какая-то другая женщина, и голос ее мне кажется почему-то знакомым.
— Ха, запросто! — это уже кто-то из мужчин, так бойко, хорохорясь. — Не видели разве, что он зарядил ружье? По одному выстрелу в голову — и точка!
— Но как же это? Неужто он их убьет тут, у нас на глазах?
— Ну-ка, помолчите! — снова вмешивается первый мужской голос, дерзкий и властный. — Эй, ты там, внизу! — это он мне. — Нужно застрелить их где-нибудь подальше, потому что они обгадят кровью все беседку, ясно тебе?
Ну и тон у этого засранца, но я реагирую на него не больше, чем на падающий снег.
— Боже мой, он действительно испачкает там всю мозаику! — опять стонет писклявая.
Снова эта венецианская мозаика… Где я видел ее? Поворачиваю выключатель. В самом дальнем углу, вжавшись в стенку, дрожат до смерти напуганные два щенка нечистой породы. Я гляжу на них и вспоминаю убитого мною сегодня желтого малыша. Никакой злобы, никакой остервенелости в глазах щенков, одна только мольба, огромная безумная мольба о пощаде… Эти, на террасе, тоже увидели собачек и притихли. Мне так хочется крикнуть им, что не с ружьем надо было меня звать сюда, а кусок хлеба дать несчастным. А вообще-то в моей руке еще достаточно теплоты, чтобы приласкать перемерзших и обезумевших от голода и страха животных.
Делаю шаг-другой в глубину беседки и вижу эту пресловутую мозаику. Здорово сделано, видно, бешеных денег это стоило… В середине беседки — круглый, облицованный белым мрамором бассейн. Он слишком мал для купания, но летом здесь наверняка струится вода и плавают золотые рыбки. Я смотрю в пустую чашу бассейна и вдруг снова чувствую приступ ярости: мне гадка и эта мозаика, и бассейн, и те — наверху. Только собак мне жаль, но пусть их кровь забрызгает здесь все вокруг…
Поднимаю ружье, снова будто воочию вижу того малыша, два выстрела сливаются в один, собаки мечутся в предсмертной агонии, а мрамор и венецианская мозаика темнеют от густой крови…
Нет, не стреляю. Сострадание к щенкам побеждает гнев против людей. Я выпровожу собак отсюда, пусть бегут куда хотят… Знаю, что они обречены, поскитаются еще день-другой, самое большее неделю и в конце концов обретут вечный покой в своей собачьей жизни. Но убить их я не могу.
— Вы говорите — не здесь?! — громко кричу я тем, кто на террасе.
— Да, да, уведи их куда-нибудь подальше!
— Я уведу их, но для этого надо принести какую-нибудь еду, и побольше! И обязательно мясо, иначе они не пойдут за мной…
Я подхожу к щенкам, сажусь на корточки и осторожно глажу их мокрые головы. Чувствую, как дрожит под моей рукой каждая клетка собачьего существа, но постепенно из глаз уходит ужас, и оба они уже скулят от удовольствия. Кто-то выходит из дверей дачи и останавливается недалеко от меня.
— Я принесла еду…
Этот знакомый, родной, единственный голос… От неожиданности я едва не падаю навзничь. Передо мной — Надя. Долго не могу поверить в это, но она все стоит и не исчезает. Все такая же, какой я вижу ее в снах и мечтах все эти шесть месяцев… Только чуть похудела, лицо потеряло округлость и глаза, ее глаза, стали еще глубже… Я стою возле нее, не знаю, что делать, и говорю первую глупость, которая приходит в голову:
— Ты простудишься так…
Она слегка закутывается в дубленку с большим мохнатым воротником. Новая, наверно купила недавно.
— Я не знал, что ты здесь…
— А если бы знал — не пришел?
— Наверно, нет.
— Возьми, — и она протягивает мне пакет с едой.
Я раскрываю пакет, показываю содержимое щенкам, и они с голодным скулежом медленно идут следом за мной. А сзади идет Надя, и снег под ногами уже кажется мне горячим, как угли. С террасы кто-то кричит, зовет ее обратно, но она не останавливается и идет дальше со мной. Мы выходим из ворот на плохо освещенную улицу. Тут еще не успели ничего настроить, но это только до весны. Весь берег водохранилища займут дачи, в воду потекут грязные отходы, плодовые сады и огороды будут опрыскивать всякой отравляющей гадостью, станут мыть на берегу свои поганые автомобили и оглушать пространство магнитофонным ревом.
Кладу под куст еду и отхожу прочь. Обезумевшие от голода щенки накидываются на нее.
— Ты убьешь их?
Я вздрагиваю. Надя стоит совсем рядом, с непокрытой головой, на ее волосы падает светлый снег.
— Нет.
Снимаю свою меховую шапку и напяливаю на ее маленькую головку. Такой она кажется беззащитной — особенно под моим огромным колпаком — и так хочется схватить ее, прижать… Конечно же, я не делаю этого.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем. Может, о них, — и я киваю в сторону жующих щенков. Я не вру, у меня в голове ни одной четкой мысли, зато потоком проносятся воспоминания о тех временах, когда мы были вместе…
В первый раз мы по-настоящему поссорились год назад после какого-то спектакля, в котором она играла главную роль. От сюжета пьесы можно было запросто получить расстройство желудка. Молодой, самоуверенный инженер изо всех сил ратует за технический прогресс и современную организацию труда. Против него все время выступает пожилой директор-бюрократ, у которого, однако же, есть заслуги в прошлом. Вокруг молодого амбициозного передовика вертится моя Надя — конечно же, инженерша и, конечно же, с неудачной семейной жизнью. Автор и актеры всячески старались доказать, что Надина героиня — женщина со сложной психологией, что ей все хочется, чтобы жизнь, отношения между людьми и, главное, характер ее супруга были другими, но какими — никому не понятно. Через десять минут после начала уже делается намек на духовную и физическую близость между Надей и амбициозным инженером. Для колорита в сюжет втискивается осточертевший после массы фильмов эпизод, в котором любовник Нади в корчме дерется с обнаглевшими городскими бездельниками. Побеждает, разумеется, наш положительный герой. Наконец, ближе к завершению, внезапно появляется какой-то весьма авторитетный товарищ «сверху». Несмотря на старую дружбу с директором, он делает ему выволочку и назначает на его место молодого «носителя нового». Так заканчивается этот шедевр театрального искусства…
После премьеры были жидкие аплодисменты и подозрительно много цветов, объятий, поцелуев, рукопожатий. Какая-то возбужденная деятельница на ниве культуры с пионерским пафосом поздравила творческий коллектив с исключительным успехом. А известный столичный режиссер с хорошо сделанной улыбкой умело и осторожно кланялся раздосадованной публике и то и дело поднимал вверх руку Нади, потом исполнителя роли «положительного героя», потом их руки вместе. Я не выдержал этого цирка и покинул зал. Перед тем как отправиться со своим коллективом на банкет в честь творческой победы, Надя нашла меня в фойе и с блестящими от восторга глазами спросила, что я думаю о спектакле. Сзади нее столичная знаменитость продолжал принимать поздравления местных любителей театра. У него был ужасно рассеянный вид, и он ждал, когда Надя закончит разговор со мной. А мне вдруг вожжа под хвост попала, и я достаточно громко — так, чтобы слышал этот индюк, — изрек, что подобные банальные истории я видел по меньшей мере в десяти пьесах и в пятидесяти наших фильмах, так что меня от них просто воротит. Ну а потом я, конечно, понял, что совершил огромную, непростительную ошибку… Надя пришла домой на рассвете. Я не спросил ее, где она была, — не было ни смысла, ни времени: я уже завязал рюкзак и меня ждал джип, чтобы отвезти на базу под Предел. Она не звонила мне целый месяц, и у меня было довольно много времени подумать об истории развития наших отношений… Мы познакомились с ней в одной студенческой компании, и я долго не мог понять, что ее привлекло во мне. К тому времени я уже перешел в лесотехнический, в молодежной печати вышло несколько моих хилых стихотворений. Но вряд ли моя поэзия произвела на нее впечатление, особенно если иметь в виду к тому же мою вытянутую рожу и врожденную нехватку остроумия… Ну, в общем, из чистого кретинизма я позвал ее на финальную встречу студенческого турнира по боксу и тут же понял, что она никогда не была на подобных матчах. К моему большому изумлению, Надя пришла на встречу. Я должен был выступать против одного типичного прощелыги с хамскими ударами и нечистой игрой. Вряд ли у меня были бы проблемы во встрече с ним, если бы накануне мне на тренировке неожиданным апперкотом не разбили левую бровь. И вот эта сволочь в первом же раунде накинулся на меня и стал молотить рукавицами, головой, локтями по рассеченной брови. Я умоляюще глядел на судью, но тот делал вид, что не замечает грязных приемов моего противника, зато в конце второго раунда увидел зияющую рану и кликнул дежурного врача. Я просто заревел от обиды, когда мне запретили продолжать бой, и, не дожидаясь награждений (а я бы мог получить серебро), выбежал из зала. Честно говоря, я просто забыл о Наде, и, когда она догнала меня и стала прикладывать к моей кровоточащей брови пахнущий духами платочек, я готов был тут же на улице провалиться сквозь землю от стыда. Наде наверняка показалось, что я умру без ее помощи, она пришла со мной в мою студенческую комнатенку и взялась прикладывать холодные компрессы к моей избитой физиономии. В тот день, скорее всего из жалости, она согласилась остаться. Потом мы провели вместе много ночей, и, мне кажется, именно тогда у меня снова появилась пантера. Однажды вечером я увидел ее на крыше дома напротив — и показал Наде. Странно — она совсем не испугалась. Мы лежали и оба любовались прекрасным гибким телом черного зверя, подробно описывая друг другу, что каждый видит — расширенные, фосфорно блестящие глаза, гладкую шерсть… Я решил довести шутку до конца, протянул руку и позвал: кис-кис… Пантера поняла меня и прыгнула с противоположной крыши на наш подоконник. Надя взвизгнула от страха и удовольствия, а я схватил красивого зверя за круглое мохнатое ухо и заставил лечь у самой нашей постели…