Страница 54 из 120
Но карта – загляденье и возбуждает самые радужные наполеоновские мечты, кружившие не одну генеральскую голову.
В такой-то головокружительный момент и влетел в квартиру главнокомандующего его адъютант Сулейман. На храбром полковнике доблестной турецкой армии, испытанном в трудных боях в Сербии и Черногории, лица не было.
– Что случилось, Сулейман? Почему так запыхался? Приди в себя и отвечай.
– Русские!… Бегли-Ахмет…
Как генерал молодой и быстро выдвинувшийся, Мухтар легко терял терпение и еще не считал нужным скрывать этого от своих подчиненных. Он закричал на адъютанта, повергая того еще в большее замешательство:
– Ты будешь говорить по-человечески?! Что русские? Какой Бегли-Ахмет?
– Русские разбили…
– Зачем им Бегли-Ахмет? Там нет наших войск.
– Были, глубокочтимый паша. Муса-паша с отрядом. Все бежали, кто жив остался.
– И Муса бежал?
– Впереди всех! Как заяц. – Адъютант оправился от ужаса перед Мухтар-пашой, перед русскими, от бегства разбитого отряда, за что и он как представитель главнокомандующего отвечал, и, гонец с дурною вестью, рад был выставить в наихудшем свете Мусу Кундухова, которого терпеть не мог за высокомерие, за то, что тот чужак, и просто из зависти. Какой штаб-офицер не завидует паше, да еще из инородцев!
Нельзя сказать, чтоб в гневе Мухтар-паша был прекрасен. Как всякий человек, избалованный с раннего детства, он в детство и впадал – безобразное, визгливое, капризное… И некому сказать, как постыдно жалок и мерзок главнокомандующий, когда он кричит и топает ногами, некому пристыдить.
На счастье Сулеймана, взгляд Мухтара-паши упал на расстеленную на столе оперативную карту. Свежая, блистающая на солнце растушевка, только что сиявшая живою штабной мыслею величайшего из современных стратегов Османской империи, теперь она дразнила полководца, и красные стрелочки стремительных атак редифа обратились в ехидные кончики языка русских генералов. В бешенстве Мухтар-паша содрал карту со стола и растерзал ее в мелкие клочочки. Да и не нужна она теперь – все эти изыски военной мысли вмиг обратились в пустую фантазию. Равно как и основной расчет терзать противника партизанскими налетами на тылы, дороги, обозы в пределах Турции, а потом и в самой России, где отряд Кундухова промчится огнедышащим драконом, поджигающим восстаниями, настоящим джихадом все мусульманские провинции страны гяуров. У-у-у-у!!! И все это было сегодняшней ночью – такой сладкой, такой блаженной… С лучшей из жен его гарема! Какой позор! Мухтар расшвырял со стола карандаши, чернильницу, готовальню, беспощадно растоптал всех этих немых свидетелей фантазий и стратегических грез.
Истерика прекратилась. Как соната без коды – на самой высокой ноте. Не узнать было турецкого генерала. Краска ярости спала с лица, сменившись бледностью. Преодолев боль, он стал хладнокровно расспрашивать адъютанта в малейших подробностях обо всех обстоятельствах ночного нападения русских на лагерь отряда горцев. Сулейман, постыдно проспавший начало кровавой драмы и поддавшийся спросонок панике, от которой он так и не пришел в себя, поначалу был довольно нетверд в объяснениях, но потом, когда в помощь к памяти подоспело воображение, увлекся и излагал ясно, складно, но очень уж часто превосходя пределы достоверности. От Мухтара-паши, к которому вернулась, а после истерики обострилась тонкая наблюдательность и способность подмечать и быстро анализировать самые неприметные детали как в интонациях, так и в переменах лица рассказчика, не утаилось легкое злорадство Сулеймана, как бы прозревшего в своем докладе по части того, что надо было делать в той ситуации Мусе Кундухову и чего делать не следовало, как надо было оборонять пушки…
– Какие пушки? Откуда еще пушки?
– Два горных орудия, высокочтимый паша. Мы с Мусой-пашой посетили в Карее Гусейна-пашу, и Гусейн-паша, выслушав доводы Мусы-паши, выделил ему три сотни всадников и эти орудия. Но, я и говорю, горцы не сумели сохранить артиллерию, Муса не послушал моего совета…
Этого еще не хватало! И за что Аллах так прогневался на несчастного Мухтара! Мало Кундухову своих головорезов – их не жалко, раз такие трусы, – но он еще и горные орудия – лучшее, что есть на вооружении турецкой армии, – проворонил. А какие грозные речи говорил, какой смелый был в обещаниях – самого Гусейна-пашу обольстил! Скрягу Гусейна – у него косточки виноградной не допросишься, а тут две пушки и три сотни всадников!
Полковник Сулейман развивал тем временем мудрые свои теории, послушай которых Муса не проиграл бы битвы. Ах, Сулейман, Сулейман! Нельзя хитрить с сыном великого султана, ты и не заметил еле скрываемой иронической улыбочки своего любимого начальника. А ведь это конец твоей карьеры. И дни свои ты кончишь разжалованным рядовым редифа очень скоро – 4 июня сего, 1877 года у Драмдагского хребта, зарубленный от плеча до пояса казацкой шашкою.
– Иди, Сулейман, оставь меня! – Только сейчас в грозных нотках приказа бывший адъютант расслышал собственную катастрофу.
Целую неделю Мухтар-паша не принимал явившегося в ставку Мусу Кундухова, хотя каждое утро за бригадным генералом приходил один из адъютантов главнокомандующего с повелением прийти в приемную и ждать. В приемной дежурный офицер из невысоких чинов отбирал у него, бригадного генерала, шпагу, как у арестанта, на глазах у презренных штабных офицеров и писарей.
Мухтар-паша, случалось, выходил из своих дверей и, проходя мимо, не удостаивал Кундухова и взглядом. Вечером шпагу отдавали с таким презрением на холопском лице, будто это не боевое оружие почтенного шестидесятилетнего воина, а просто какая-то железная палка. Уж лучше бы сразу под суд!
Под суд отдавать Кундухова Мухтар-паша, однако, не собирался – громкое это дело немедленно отозвалось бы в Стамбуле, и тогда уж самому главнокомандующему несдобровать. Пусть казнит себя сам.
А через неделю его допустили на военный совет – без шпаги. И он был готов провалиться сквозь землю, когда главнокомандующий поднял его с места вопросом:
– А что скажет досточтимый Муса-паша?
И досточтимый Муса-паша вынужден встать при всех в своем жалком безоружном виде.
Вот в этом жалком, безоружном виде и свершилась казнь. Ему самому стало ясно до слез, что никогда он не будет имамом – ни Большой Чечни; ни Малой, ни даже самого захудалого аула. Мухтар дал понять Мусе Кундухову то, что видел ушлый начальник Терской области Лорис-Меликов едва ли не с первого взгляда: раб ты, Муса, раб до мозга костей. Тем и отличаешься от Шамиля. И нечего виноватых искать!
5 июня, на следующий день после разгрома у Драмдагского хребта сильного отряда Татлы-Оглы-Магомета-паши, Мухтар-паша неистовствовал. Та самая операция, которую он дважды столь тщательно планировал, провалилась из-за жалких трусов офицеров, предавших своего отважного генерала Магомета-пашу, убитого в том бою. Вместо того чтобы собрать отряд и биться до последнего, едва только упал, сраженный пулей, Магомет, командиры доблестной турецкой армии первыми поддались панике и бросили собственных солдат на волю быстрых ног и счастливого случая.
Мухтар-паша тотчас же учинил следствие и суд – скорый и правый. Он разжаловал в рядовые больше половины офицеров, а двоих – полковника Турсуна и подполковника Максуда – велел выпороть розгами. А командовать экзекуцией послал, в назидание, Мусу Кундухова.
Таким причудливым образом состоялся акт прощения Мусы-паши. Шпагу ему вернули навсегда, а проигранное дело под Бегли-Ахметом изобразили лишь досадным эпизодом в войне, да и значение той конфузии померкнет рядом с катастрофой, постигшей анатолийскую турецкую армию меньше чем через полгода; он будет искать смерти своей и вместо смерти получит орден, но доверия к себе не вернет никогда. Что для русской армии обернется великим благом: отряд Кундухова раз и навсегда потерял стратегическое значение и до самого конца войны ему не дадут провести ни одной самостоятельной вылазки, а советами озлобленного и в злобе ясновидящего старого генерала молодой и самоуверенный Мухтар-паша будет, на свою голову, демонстративно пренебрегать.