Я умру завтра

Микки Спиллейн

Я умру завтра

Предисловие

Микки Спиллейн представляет собой загадку, и ему нравится пребывать в этом качестве. Хотя он может сделать вид, что не знает смысла слова «загадка», или, по крайней мере, утверждать, что не знает, как оно произносится.

В числе многих двусмысленных саморазоблачительных анекдотов, которые рассказывает Спиллейн, выступая на телевизионных ток-шоу или в газетных интервью, есть и такой: «В моих книгах вы никогда не найдете мужика с усами или типа, который пьет коньяк», потому что Спиллейн никогда не мог правильно произнести слова «усы» и «коньяк»[1].

Куда больше Микки Спиллейн любит изображать себя этаким любителем пива, работягой писателем, который в поте лица своего клепает детективные романы, таким же простым и скромным, как его «покупатели» (он терпеть не может слова «поклонники»), писателем (еще он не выносит слова «автор»), которого совершенно не волнует мнение критиков, пока массы людей продолжают считать его одним из своих самых любимых рассказчиков – каковым он и является вот уже в течение тридцати пяти лет. В число его номеров входит исполнение роли своего любимого частного сыщика Майка Хаммера в одной из киноверсий его романа, появление в шоу вместе со своей женой Шерри (что он довольно часто делал в семидесятых годах) и участие в серии рекламных роликов пива «Lite Beer», которая была названа самой успешной телевизионной кампанией в истории, – имя Спиллейна стало широко известно в обществе, и это обеспечило его книгам в скромных бумажных обложках устойчивый сбыт. Что само по себе было просто прекрасно, ибо его карьера писателя-детективщика, которая началась в 1947 году романом «Я сам – суд», пока не приносила ему больших доходов.

Те, кто знаком со Спиллейном главным образом по его репутации – или по тому персонажу, который он старательно культивирует в глазах публики, – удивятся, узнав, что список его романов довольно невелик: всего двадцать (не считая произведений для молодежи, которые он писал в последние годы; но и с ними в списке будет всего двадцать два названия). Если Эрл Стенли Гарднер «испек» почти сто романов о похождениях Перри Мейсона, Спиллейн выпустил всего одиннадцать книг о Майке Хаммере (правда, ходят слухи, что есть еще несколько рукописей его приключений, но Спиллейн придерживает их, пока у него не появится соответствующее настроение их выпустить – если вообще появится).

Подобно двум другим известным писателям в жанре «частного детектива» – Дэшилу Хэммету и Раймонду Чандлеру, Спиллейн дорожит своей творческой репутацией, помимо всего прочего привлекая внимание и тем, что он не стремится к головокружительным доходам и не заваливает рынок своими произведениями, хотя он способен в приливе вдохновения написать книгу за несколько дней (роман «Я сам – суд» занял у него чуть больше недели). К сожалению, среди тех, кто не обращал на него внимания, было много критиков – по крайней мере, еще недавно. Лет десять назад творчество Спиллейна постепенно стало подвергаться переоценке; но даже и сейчас ряд критиков отказывает Спиллейну в признании, продолжая считать его откровенным подражателем Хэммету и Чандлеру (и в то же время превознося откровенных эпигонов Чандлера, группу самоупоенных литераторов, самым ярким представителем которой можно считать Росса Макдональда); его часто обвиняют в искажении и даже уничтожении атмосферы подлинного детектива, ибо он якобы привносит в него элементы фашизма, уделяет излишне большое внимание сексу и насилию – да, и то и другое есть и у Хэммета и у Чандлера, но в границах художественного вкуса, чего, конечно, Спиллейну не хватает.

Чушь собачья. Спиллейн был – и остается – одним из самых выдающихся художников слова, пробовавших свои силы в столь популярном жанре. Его шедевр «Ночь одиночества» (1951 г.), который до сих пор можно считать произведением, созданным писателем крайне правых взглядов, ибо все злодеи носят ярлычки «комми», – это мрачное зловещее зрелище городских джунглей послевоенного мира. В этом романе частный детектив Майк Хаммер предстает откровенным психопатом, мстителем, убежденным в том, что не кто иной, как Бог, избрал его своим орудием для истребления зла. Спиллейн рискнул изобразить мир куда более опасным и страшным, чем Хэммет и Чандлер, и не будь Спиллейн столь «естественен», не будь он «драчливой бабушкой Мозес американской литературы» (как я его всегда называю), он вряд ли пошел бы на такой риск.

В своих более поздних произведениях, отмеченных возросшим мастерством, Спиллейн уже не столь яростен и неукротим, как в первых семи романах (вышли в свет в 1947 – 1953 гг.). Но в них отнюдь не звучат нотки умиротворения – так, например, в своей самой длинной книге «Строительный комплекс» (1972 г.) Спиллейн совершенно спокойно нарушает все правила детективного жанра – не утруждаясь объяснениями, он переходит от первого лица к третьему, – и в середине запутанного фантастического повествования, которое включает в себя ни мало ни много даже описание устройства на гравитационной тяге, он довольно убедительно изображает своего героя, смахивающего на Хаммера, пользуясь реалистическими приемами, которых у него раньше почти не встречалось.

В своих последних книгах, отсчет которых можно начать с «Дипа» (1961 г.), Спиллейн доказывает, что он – зрелый мастер; но это одна из многих странностей его творческого пути: кажется, что поздний Спиллейн, овладевший писательским мастерством куда лучше, чем начинающий литератор, написавший «Ночь одиночества», что-то потерял в творческом осмыслении действительности.

Может быть, «Ночь одиночества» – первая из книг «хаммеровского цикла», которую Спиллейн написал после того, как его стали задевать нападки критиков – и таких рецензентов, как Энтони Буше (который впоследствии все же стал с восхищением отдавать дань произведениям Спиллейна), и таких публицистов, как Малколм Коули в «Новой республике». Подобное отношение было совершенно естественно со стороны таких вульгарных социологов, как печально известный д-р Фридрих Уэртхем (его нелогичное, но бурное обличение комиксов «Совращение невинности» вызвало бурю запретов и привело к появлению «Закона о комиксах», следствием чего явилось выхолащивание этого жанра), – он утверждал, что рост преступности несовершеннолетних в пятидесятых годах связан с появлением «массовой макулатуры», к которой он относил и книги Микки Спиллейна.

На критику такого рода Спиллейн и тогда и сейчас отвечал лишь пожатием плеч, хотя рядом с его рабочим столом висел стенд, заполненный отрицательными рецензиями; их присутствие давало понять, как мало он на них обращает внимания, пусть даже они бросали тень на его пишущую машинку, когда Спиллейн садился работать.

Но в начале романа «Ночь одиночества» Хаммер под дождем стоит на мосту, стараясь избавиться от чувства вины, которое вызвал у него судья-либерал. Осуждая насилие, к которому приходится прибегать Хаммеру, он публично обрушивается на него с обвинениями, о которых сам Спиллейн пишет: «Он хлестал меня... и каждую секунду я чувствовал удар его бича со стальным наконечником». Образ этого судьи олицетворял те жестокие нападки, которым подвергались писатель Спиллейн и Хаммер как созданный им персонаж; но в течение всей книги Спиллейн пытается оправдать Хаммера: «Я жил, дабы убивать, чтобы могли жить другие... Я был злом, противостоящим другому злу; я прикрывал собой добрых и нежных, чтобы они могли унаследовать землю» – и вряд ли такие его воззрения заслуживали подобной критики. Но разъяренный Хаммер, который, борясь со злом, считал, что его десницей руководит сам Господь Бог, лишь раздувал огонь критических обвинений. Тем не менее библейский тон обличении Хаммера был типичен для Спиллейна; и именно художественное чутье Спиллейна подсказало ему не обсуждать с критиками свое творчество.

Встретился я со Спиллейном лишь в 1981 году, в Бучерконе, где собрались поклонники детективного жанра и писатели, названные вышеупомянутыми критиками, которые столь часто трепали Спиллейна, не уступая в своем разоблачительном раже описанному им судье в «Ночи одиночества», – и наконец, поговорив с ним, я понял, что есть ряд вопросов по поводу самого Спиллейна и его произведений, на которые я так и не смог получить от него ответ. С другой стороны, были вопросы, на которые я и сам мог бы ответить...

1

В английском языке в этих словах («mustache» и «cognac») действительно есть непроизносимые гласные и согласные. (Примеч. перев.)