Страница 25 из 25
Главный труд всей жизни Ключевского — многотомный «Курс русской истории». Этот фундаментальный труд охватывает весь период существования русского государства от Гостомысла до реформ 1860–70 годов. Этот «Курс» тем более ценен, что написан он не сухим научным языком, за пределы которого большинство историков, увы, не умеют выйти, а самым что ни на есть живым, образным, афористичным языком художественной литературы. Не случайно Ключевский в 1908 году был избран почетным членом Академии наук по разряду изящной словесности. Главная, если не единственная, цель художественной литературы — реализация характера персонажа. Ключевскому это блестяще удается осуществить в своих исторических трудах.
Вот как, например, он изображает характер, психологию великоросса, то есть русского человека, как теперь принято говорить: «В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии. …Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. …Поговорка русский человек задним умом крепок вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла.
А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу».
Незадолго до смерти Ключевский вошел в масонскую ложу. Посвятили его французские досточтимые мастера — Сеншоль и Буле, возрождавшие в России масонство в начале ХХ века. Помогал им в этом сын знаменитого в то время московского священника, настоятеля кремлевского Архангельского собора, о. Валентина Амфитеатрова — известный писатель Александр Амфитеатров.
В советское время, хотя и издавались иногда его сочинения, особенным почтением Ключевский не пользовался. В те годы признание дореволюционного ученого часто зависело от того, какую позицию занимал он к прежнему режиму, — «либералом» был или «консерватором»? Ключевский же, кроме того, что он был вполне благонамеренный гражданин, еще и учительствовал как-то в царской семье: по воле императора Александра Третьего он преподавал историю болящему царевичу Георгию. Какое же почтение могло быть к придворному историку? Равным образом оставалась в запустении его могила в Донском монастыре. Можно наверно утверждать, что будь Ключевский похоронен не в Донском, а в любом другом монастыре, могила не сохранилась бы вовсе. Переносить на Новодевичье останки какого-то царского домашнего учителя вряд ли тогда посчитали бы нужным. И лишь в 1980-е, когда возвратились в повседневную жизнь некоторые дореволюционные и русские зарубежные ценности, и к самому Ключевскому заслуженно вернулся почет, нашлись какие-то добровольцы, взявшиеся ухаживать за его могилой.
Вскоре после революции монастырь был закрыт, братия отправлена на трудовой фронт. Если верить Ивану Сергеевичу Шмелеву, насельники этой обители были далеки от христианского благочестия и подвижничества. Какой-то персонаж «Лета Господня» так о них говорит: «Донские монахи эти самые чревоугодники, на семужку — на икорку собирают, богачей и замасливают. …Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто…» — и очень нехорошо сказал. Пришло время, и отправили их таки глину мять.
Донской мог бы разделить участь многих своих собратьев — московских монастырей, — то есть сделаться лагерем, общежитием, месторождением ценного камня и т. д., но спасла его от этого неожиданная случайность. В 1922 году сюда был помещен под арест новоизбранный святейший патриарх Московский и всея России Тихон.
Вообще, довольно удивительно, как это большевики так долго — целых пять лет — терпели Тихона живым и на свободе: он был настроен в это время к ним крайне враждебно — анафематствовал в своих посланиях новую власть, призывал подсоветскую паству к неповиновению. Революцию он называл «годиной гнева Божия» и «тяжелыми днями скорби всенародной». Он так говорил о советской России: «Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя». Чтобы сейчас сказал Тихон, когда Россия скукожилась до границ Московского царства эпохи Бориса Годунова? Он обращался к пастве: «…Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей. Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленная чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: “Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч” (Рим. 8, 35)».
Но, наконец, большевистское терпение все вышло. «Гражданин Белавин» был взят под стражу и помещен в Донской монастырь. Можно сказать, что Донской все-таки стал лагерем. Но сидел там в заточении единственный невольник.
У северных ворот с надвратной церковью Тихвинской иконы Божией Матери приютилось невзрачное строеньице, бывшее прежде, по всей видимости, квартирой привратника. Там, во втором этаже, всероссийскому патриарху и была выделены две келейки с видом на яблоневый сад. Здесь святейший провел последние три года своей жизни. Единственное, в 1923 году, для разнообразия впечатлений, видимо, Тихон на непродолжительное время был переведен в Лубянскую тюрьму.
Через тридцать восемь дней он вышел из Лубянки другим человеком. Больше патриарх не только не проповедовал какого-либо неповиновения власти, но, напротив, делал с тех пор исключительно верноподданнические заявления. В первом по освобождении из уз послании Тихон говорил: «…Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что я Советской власти не враг». Между прочим, патриарх тогда распорядился по РПЦ непременно поминать родной совнарком при богослужении.
Вконец замученный и затравленный и, безусловно, очень переживающий свое вынужденное покорствование богоборцам-большевикам, святейший патриарх Тихон умер по новому стилю 7 апреля 1925 года.
Вся православная Москва устремилась в Донской проститься с патриархом. У самого монастыря выстроилась очередь по четыре человека в ряд длиною в полторы версты. Историк церкви М. Е. Губонин в сборнике «Акты святейшего патриарха Тихона» приводит воспоминания некоего ленинградского протоиерея Н. о прощании с Тихоном в Большом Донском соборе: «…Дубовый гроб стоял на возвышении, посередине собора. Патриаршая мантия покрывала его. Лик Патриарха закрыт воздухом, в руках крест и Евангелие. Руки также закрыты. Тропические растения высились вокруг гроба, и оставались свободными только проходы с обеих сторон, по которым беспрерывным потоком шли двумя бесконечными лентами желающие приложиться. Около гроба, у возглавия стояли два иподьякона с рипидами; дальше два иподьякона с каждой стороны гроба, пропускавшие народ; рядом с ними, у ног Святейшего, по бокам аналоя, на котором сиротливо высился патриарший куколь, еще два иподьякона, из коих один держал патриарший крест, другой — патриарший посох. У возглавицы, около цветов, было несколько венков с надписями, один из коих от епископа Кентерберийского. Народ прикладывается к кресту и Евангелию и целует одежду Святейшего. Сделав земной поклон, и я наклонился над гробом Святейшего, просил открыть руку Патриарха. Стоявший рядом иподьякон исполнил мою просьбу, и я припал к благословляющей и меня когда-то, но теперь лежащей неподвижно руке Святейшего. Рука была мягкая, теплая. …Могила приготовилась в теплом храме, около стены, на южной стороне. В соборе не было никого, кроме рабочих, так как вход был закрыт, дабы не мешать рабочим. Меня, как священнослужителя, пропустили беспрепятственно. …Глубина могилы не более двух аршин; пол ее был выложен камнем, и рабочие укладывали стены».
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.