Страница 7 из 75
— Слава богу, душа на месте.
В Лесники мы приехали засветло, но дорогой меня так настудило, что захотелось сразу же позаботиться о ночлеге.
— А вы, гражданин, у Якуниной станьте,—посоветовал возчик.— Женщина она вдовая, живет только с дочкой. Все начальство у ней останавливается. Глядишь, и для вас местечко найдется.
Изба у Якуниных была старая, рубленная по образцу, принятому в здешних местах: большую часть кухни занимала широкая русская печка с лежанкой и полатями, потом была еще горница с боковушкой, отгороженной филенчатой переборкой и отделенной от горницы не дверью, а цветастой ситцевой занавеской.
— Вот тут и отдохнуть можете,— певуче сказала хозяйка, сероглазая круглолицая женщина лет сорока, проводив меня в боковушку, где стояла деревянная кровать, застланная пестрым стеганым одеялом, сшитым из разноцветных клинышков.
— У нас часто заезжие останавливаются. Вы располагайтесь, как дома, а мне-то еще на ферму надо сводить. Может, молочка испить захотите, так на столе в кринке топленое...
Хозяйка ушла. В боковушке было тепло и уютно. Клонило ко сну, и я задремал, хотя до вечера было еще далеко.
Снилась мне зимняя полевая дорога, горбатые прясла деревенских околиц да елки, похожие на кораблики, неведомо куда бегущие по снежному океану. Потом сквозь эту унылую неразбериху сна стала вдруг пробиваться напевная французская речь.
Я открыл глаза, увидел низкий, потемневший от ста* рости потолок, ситцевую занавеску, отделявшую боковушку от горницы, но по-прежнему, как во сне, слышал молодой голос, читавший по-французски стихи.
Кто мог читать их здесь, в глухой мещерской деревне, где люди, как мне казалось, целиком были поглощены заботами о земле, об урожаях картошки и увеличении надоев молока?
Мне доводилось бывать в этих местах и прежде, очень-очень давно, почти сорок лет назад. И самому мне было тогда всего одиннадцать лет.
Была гражданская война, разруха и голод. Собрав кое-какие пожитки, мать сказала мне:
— Давай, Витюшка, под Туму съездим. Может, картошечки да маслица выменяем.
Поручив младших заботам соседки, мы по чугунке поехали в Туму, а от Тумы пошли пешком.
В Лесниках пришлось заночевать у какой-то солдатки. Меня положили на печке с хозяйскими ребятишками. Было там жарко и душно. В углах густо шуршали рыжие тараканы. Хозяйских ребятишек было двое: один, пожалуй, приходился мне ровесником, другой года на три моложе. Мы лежали на печке и отчужденно посапывали, стесняясь друг друга. В кармане у меня была «галка»— золотисто-желтый шарик. Я захватил его тайно от матери, рассчитывая променять в деревне на репу. Но тут, размякнув в тепле и преисполнившись чувством благодарности к приютившим нас чужим людям, я молча сунул «галку» младшему мальчику. Он тоже молча зажал ее в маленькой горячей ладошке и только сильней засопел. А две солдатки — хозяйка и моя мать — сидели в потемках и говорили о своих горестях.
— А голомечко ли ты замужем-то? — спрашивала хозяйка у матери.
— Как?
— Замужем-то, баю, голомечко ли? — повторила хозяйка.
— Да что-то я не пойму.
— Она спрашивает, давно ли, мол, замужем,— хрипловатым баском сказал с печки старший мальчик.
— По-каковски же это вы говорите-то? — спросила мать.
— А по-здешнему, по-деревенски. Мы, ведь, родная моя, неграмотные.
После, рассказывая об этом своим соседкам, мать неизменно добавляла:
— Вот уж сторона-то глухая. И люди-то говорят так, что понять невозможно. Парнишечка-то, видно, в училище бегает, так уж он объяснил. А то голомечко да голомечко, а что оно значит, поди догадайся.
Вот какими мне и запомнились старые Лесники.
Конечно, здесь, как и всюду, с тех пор произошли немалые перемены. Но все-таки французские стихи, звучавшие в деревенской избе, удивили меня.
Я встал и тихонько выглянул в горницу. За столом под электрической лампочкой сидела девушка лет семнадцати, очень похожая на хозяйку, и вслух читала стихотворение из школьного учебника французского языка.
— Ой, никак разбудила я вас? — сказала девушка, заметив меня.— Привыкла вслух уроки готовить.
— Где же это вы французский язык изучаете?
— В школе,— ответила она, слегка удивившись мо-
ему вопросу.— В девятом классе. В других школах английский или немецкий учат, а у нас французский. Это вот почему: наша учительница Сусанна Борисовна приехала из Ленинграда. Она и там преподавала французский язык. Потом во время блокады чуть не умерла от дистрофии. Здесь ее подлечили, поправили, и она осталась в Лесниках навсегда.
Я сказал, что вот, мол, очень хорошо, что и колхозная молодежь имеет возможность изучать иностранные языки.
— Конечно, хорошо,— согласилась девушка.— А то вот Маша Захарова — очень известная доярка из Константиновского колхоза, вы, может быть, слышали,— была на фестивале в Москве. Встречалась там, конечно, с французами и англичанами. А разговаривать не могла. Языков не знает. Ну, только я тоже, если случится, не смогу разговаривать. По грамматике у меня четыре, а произношение не получается.
— Значит, надеетесь, что и вы на какой-нибудь фестиваль попадете? — усмехнувшись, спросил я.
— А почему же нет? Вот кончу школу, буду работать, и можно всего достичь,— серьезно сказала она.— У мамы, например, образование всего три класса, а она очень многого достигла. О ней даже в районной газете писали.
— Вы что же, после школы в колхозе думаете работать?
— В колхозе. У меня подруга есть, Надя Федотова, так мы с ней решили, что будем в колхозе работать. Это прежде молодежь из колхозов стремилась уехать, а теперь многие после школы на фермы и в полеводство работать идут. Изменилось.
— Что изменилось?
— Ну, положение изменилось. И порядку стало больше, и перспективы яснее, а значит, и интерес появился.
Взглянув на часы, девушка собрала книжки, тетради, лежавшие на столе, убрала чернильницу и сказала:
— Самовар ставить надо. Скоро мама придет.
— Что-то задержалась она.
— Да у нее нынче приемный день в сельсовете, ведь она у нас депутат. Депутат районного Совета. Забот много.
Девушка вышла на кухню и стала хлопотать с самоваром, а я принялся рассматривать семейные фотографии Якуниных, развешанные в переднем углу. На одном из снимков узнал я хозяйку еще совсем молодой. Она стояла об руку с крепким коренастым мужчиной лет двадцати пяти. «Молодожены» — подумалось мне. Потом, на другом снимке, я увидел этого же мужчину, но уже в более зрелом возрасте. И одет он был в солдатскую форму. И тут же рядом в застекленной рамочке висела вырезка из армейской газеты военных лет. Это была коротенькая заметка, озаглавленная: «Подвиг рядового Якунина». Я старался разобрать слеповатые строчки заметки. В горницу вошла дочка хозяйки и, заметив мое любопытство, сказала:
— Это про нашего папаню. Он в сорок четвертом под Львовом погиб. А тут вот мама, когда в Рязань на совещание ездила,— указала она на групповой снимок.— А это я, когда седьмой класс окончила.
Одну за другой показывала она фотографии, в какой-то степени отразившие судьбу простой деревенской семьи.
Потом пришла хозяйка.
— Опять завьюжило на улице,— сказала она, раздеваясь.
— Метет?
— Подваливает. Ну да снежок-то, он к делу. Пусть поплотнее прикроет — озимям лучше.
За чаем хозяйка стала рассказывать о заседании сельского Совета, о том, как «строгали» какого-то Никонова, «Я ему говорю: ты сено-то во вторую бригаду не опоздай завезти, а то нашумим да и осрамимся...»
В ее словах и в тоне, каким она рассказывала об этом, звучала строгость и требовательность. И было видно, что хозяйкой себя эта женщина чувствует не только здесь, в собственной вдовьей избе, но и в большом артельном хозяйстве. Эту догадку я и высказал ей.
— А как же иначе? — удивилась она.— Меня ж народ выбирал. Неужто мне теперь только самой до себя?