Страница 67 из 75
А дальше, под горой, в степи палатки раскинуты. Столько их, что и взглядом окинуть нельзя. Будто войско какое-то шло и остановилось здесь табором. Правда, кое-где уже и бараки деревянные были, но мало еще. А кругом— грязный, измятый снег и ветер такой отчаянный, что кожу на лице рассекает до крови.
«Ну,— думаем,— попали же мы на гастроли».
Направили нас на пятый участок, определили в палатку на четырнадцать человек. В палатке нары, печка железная, над печкой вешалки — портянки сушить. Одним словом — гостиница-люкс.
Работать поставили землекопами на рытье котлована под фундамент доменной печи. Техника тут на первых порах была самая примитивная. Рытье производилось вручную, лопатами, в несколько уступов, а землю из котлована вывозили конными грабарками. Рабочих людей собралось на стройке многие тысячи. Со стороны поглядеть— муравейник. Вятские, рязанские, пензенские, орловские, воронежские — и каких только нет! Одни окают, другие цокают, а третьи совсем не по-русски — «талды-шалды» говорят. И одеты-обуты по-разному: кто в валенках, кто в сапогах, а больше всего в брезентовых чунях да в лаптях. Нам с Виктором все-таки валенки удалось получить, потому что в Магнитогорск приехали мы как артисты, в полуботиночках, а это по здешнему месту все равно что босиком.
Поработали с недельку, огляделись и думаем: «Хорошо бы нам все-таки своим делом заняться».
К Новому году на пятом участке что-то вроде клуба открылось. Там проходили собрания, иногда самодеятельность— гармошка и прочее. Мы тоже стали показывать свои номера. Одно было плохо: помещение холодное, стенки инеем на полдюйма покрыты, в щели ветром несет, а мы в одном трико, полуголые выступаем. Пока силовые номера показываем — разогреемся, даже пот выступит, а за сцену уйдем — зуб на зуб не попадает. Выступили несколько раз, и Виктор схватил простуду. Жестокий фурункулез у него открылся. Привел я врача из медпункта, тот осмотрел его, покачал головой и говорит:
— В здешних условиях вам оставаться больше нельзя. Необходимо ехать на юг, иначе это может кончиться плохо.
Легко сказать — на юг. А какие возможности?
— Ты знаешь,— говорит Виктор,— у меня ведь брат есть в Крыму. Поедем туда.
— На двоих денег не хватит, а на одного найдем как-нибудь,— говорю я.— Через три дня получка, соберу я тебя и отправлю.
— Я с тобой не хочу расставаться,— отвечает мне Виктор.
— Что же ты — умирать хочешь?
Он замолчал, только очень нахмурился.
Так и уговорил я его. Купили билет, запасли еды на дорогу, и Виктор уехал в Крым.
С тех пор мы с ним уже не встречались. Из Крыма он мне только одну открытку прислал. Писал, что брата найти не мог, а самого положили в больницу. Дальнейшая судьба его мне до сих пор неизвестна.
После отъезда Виктора я перешел из котлована на прокладку железнодорожной ветки к горе Атач.
Между прочим, на котловане землекопами работали пензенские, рязанские, тамбовские мужики, чуваши, татары, в большинстве своём пожилые, а на железной дороге подобралась исключительно молодежь. Были ребята из Москвы, из Самары, из Нижнего Новгорода.
Я определился костылыциком. Для этого дела силенка и ловкость нужны, а и того и другого занимать мне не требовалось. Работали мы горячо. Друг перед дружкой старались. И жили вместе, одной коммуной. Меня эти ребята как-то сразу в свою компанию приняли. Может быть, потому, что характер у меня легкий, общительный, а кроме того, я все-таки в цирках потерся, куплетов и анекдотов знал множество. Бывало, устанем до того, что с ног валимся, а я выкину какой-нибудь веселый номерок, и как-то легче становится.
Нашу бригаду стали отличать и даже ставить в пример другим. Отдел соцбыта в виде поощрения выдал нам ордер на драповое пальто. Мы собрались обсудить: кому отдать этот ордер, и тут все ребята говорят:
— Максу!
Максом они называли меня.
Так получил я премию, первую в своей жизни.
Вскоре после того состоялся у меня разговор с секретарем комсомольской ячейки Леней Карасевым. Мы шли с ним после работы домой, и Леня спросил:
— Макс, почему ты не вступаешь в комсомол?
А я сам не знал почему и только пожал плечами.
Леня взял меня под руку и стал говорить, что такое комсомольская организация, какие у нее задачи вообще и здесь, на строительстве Магнитогорска, и какое значение имеет сама наша стройка для индустриализации страны.
В то время я хотя и считался среди наших ребят довольно бойким и развитым, но в политике вовсе не разбирался, потому что развитие у меня было совершенно другое. Я думал, что жизнь — сама по себе, а политика— это как цирк, на любителя, и что всякие такие слова: «коммунизм», «социализм», «индустриализация» — нужны только на собраниях и митингах. Слушая Леню, я впервые охватил своим воображением все это вместе и понял, что жизнь и работу, то есть все, что мы делаем каждый день, нельзя отделить от политики.
Я вступил в комсомол. Работать стал так, что в иной месяц выполнял норму на четыреста и на пятьсот процентов. И радовался, что у меня так получается.
Сейчас, вспоминая то время, я будто гляжу в перевернутый бинокль, и в отдалении возникают передо мной картины пережитого: то человеческий муравейник в котловане первой доменной печи, то крутые отвалы земли, то серый палаточный лагерь, то длинный барак столовой и очередь перед окошечком, где по талонам выдают похлебку из воблы и перловой крупы. И еще вспоминаются мне плакаты. Их было там очень много. На полотне, на фанере и прямо на стенах бараков. Были плакаты с картинками и без картинок, и почти на каждом слова: построим, выполним, создадим!
Это было только началом того, что потом построили здесь и стали называть гигантом уральской металлургии. Но когда я вспоминаю то время, чувство гордости на-полняет меня: я был там, я это видел, и во всем том есть частица и моего труда!
Около года прожил я на строительстве и вдруг совершенно случайно встретил земляка, машиниста со станции Морозовской. Фамилию его я забыл, но имя — дядя Федя — сразу же вспомнил. Я знал его потому, что этот машинист иногда забирал у моего хозяина Сидорова
мясо в кредит до получки. Здесь, на Магнитке, дядя Федя работал также на паровозе.
Сначала он меня не признал, а когда я сказал ему о Морозовской, вспомнил и спросил:
— А ты что здесь делаешь?
Я объяснил, что работаю костыльщиком на укладке железной дороги.
— Это хорошо, что от мясника ушел,— сказал он.— По крайней мере, из батраков в рабочие люди вышел, а рабочий класс всему голова. Но если уж попал на железную дорогу, пробивайся, Максим, в паровозники.
— Разве можно? — говорю я.
— Почему же нельзя? Приходи к нам в депо, я займусь тобой, коли смекалка и желание есть, сдашь экзамен на помощника машиниста.
Будто огнем опалили меня слова дяди Феди. Желание у меня появилось большое. Но ведь теперь я был уже не сам по себе: комсомольская ячейка стала моей семьей, и я считал своим долгом посоветоваться с ребятами.
Леня Карасев одобрил мое намерение учиться на помощника машиниста.
— Овладение техникой — одна из главных задач комсомола,— сказал он.—В общем, ячейка желает тебе успеха.
И стал я учиться у дяди Феди. Он занимался со мной в депо, а иногда брал в поездки. Сначала я чувствовал себя на паровозе как в темном лесу. Какие-то винтики, колесики, рычаги, циферблаты, а что к чему — неизвестно. Потом постепенно стал привыкать. Уяснил работу котла, цилиндровой машины, механизма дышлового сцепления. На это ушел не месяц, не два. Я ведь и с основной работы еще не ушел, а учебе отдавал лишь свободное время. Но вот наступила пора, когда дядя Федя сказал мне:
— Надо держать экзамен.
— Робею,— признался я.
Но дядя Федя говорит:
— Не робей, воробей, комар не проглотит!
Экзамен надо было держать перед целой комиссией:
там машинисты-наставники и заместитель начальника службы тяги. Какие вопросы мне задавали и как я на них отвечал — убейте, не помню. Вышел из комнаты сам не свой. Дядя Федя тоже волнуется, спрашивает: